Покидая мир

Да, Гроув у нас имеется, но это издание двадцатилетней давности, утратившее актуальность. Не можем ли мы вместе пообедать в воскресенье, чтобы обсудить возможность приобретения нового издания?

Я помедлила с ответом, поскольку не была уверена, хочу ли этого повторного свидания с Верном. Он что, собирался с духом почти две недели, чтобы осмелиться опять пригласить меня? В таком случае не дам ли я ему ложную надежду на что-то большее, чем просто совместные посещения концертов или походы в ресторан и в кино? А мысль о романе с Верном Берном… честно, этого я просто не могла себе вообразить.

Но так говорила одна часть меня — подозрительная и резкая. Другой же голос — чуть более рассудительный и спокойный, привыкший к одиночеству, на которое я себя обрекла, — сказал другое: Да что такое этот обед, в конце концов, разве не просто еда? Тебе надо встретиться с человеком не на работе. Выбирай, дело твое, ко тебе равно не удастся существовать в полной изоляции, это невозможно, так почему не принять приглашение, просто чтобы не быть весь день одной?

И я настрочила ответ:

Обед в это воскресенье — отлично, но только при условии, что вы позволите мне платить.

Он ответил:

Условие принимаю, хотя и с неохотой. Но позвольте мне выбрать место. Я заеду за вами в двенадцать часов дня.

В то воскресенье, как и в любое другое, я встала рано и забежала в книжную лавку рядом с «Кафе Беано» за воскресным выпуском «Нью-Йорк тайме» (в последнее время его для меня откладывали). Я расплатилась, взяла газету и направилась в кафе, где выпила капучино. Я уже начала жалеть, что согласилась на этот обед, а мысль о том, что придется разговаривать с кем-то еще и сверх рабочих часов, всерьез повергла меня в панику. Хуже того, поделившись со мной своей историей две недели назад, Верн, возможно, ожидал, что теперь я в свою очередь открою ему душу. Но это было совершенно нереально, никакая исповедь невозможна, я не могла разделить свою историю ни с кем. И вообще, с какой стати я вдруг согласилась пойти обедать с этим типом? Ошибка, нелепая ошибка. А если пронюхает кто-то на работе…

Я посмотрела на часы. Одиннадцать тридцать. Если повезет, я еще успею поймать его дома, извиниться и объяснить, что сегодня ничего не получится. Комкая газетные листы, я спешно выбралась из кафе и уже через три минуты была дома. У входной двери я остановилась как вкопанная. Меня осенило: я же не знаю номера его телефона. Я схватила трубку и набрала 411: «Будьте добры, номер телефона Вернона Берна, Двадцать девятая Северо-Восточная улица в Калгари… Да, проживает постоянно… Да, соедините меня с ним, пожалуйста».

В трубке раздались гудки, гудки, гудки. Нет ответа. Нет автоответчика. Я зашагала по комнате из угла в угол, взвинченная, в панике, но одновременно убеждая себя в том, что это просто дикий мандраж. Вот так подчас действует горе — ты вдруг садишься посреди дороги на улице, скандалишь в баре, избегаешь любых контактов с людьми, внушаешь себе, что семьдесят пять минут с Бахом способны облегчить страдания…

Стащив с себя теплый спортивный костюм, я нырнула под душ. Я успела вытереться, одеться, расчесать волосы, облачиться в сапоги и теплую куртку. Зазвонил домофон. Я схватила кошелек и ключи и побежала по ступенькам вниз.

Верн стоял возле своей старенькой «тойоты-короллы», пытаясь изобразить на лице улыбку. Он был одет для уик-энда: серые шерстяные брюки, традиционная сорочка в клеточку, зеленый джемпер под горло, старомодное коричневое полупальто и коричневые башмаки. Он робко кивнул и придерживал дверцу, пока я забиралась в салон.

Мотор не был заглушен, и печка работала на полную мощность, поскольку на улице стоял мороз минус пятнадцать, несмотря на середину марта.

— Здесь вообще когда-нибудь кончается зима? — спросила я.

— Да, — ответил он, — в июне.

Мы тронулись.

— Где мы сегодня обедаем?

— Увидите.

— Звучит таинственно.

— Это не так близко, но, думаю, вам понравится.