Поклон старикам

Какие мысли рождаются в голове, когда уже устал думать о тяжелом и гнетущем… Нет никаких особых мыслей: просто приходит краткий миг передышки, сознание того, что нет вокруг каждодневной городской суеты. Просто легко дышится, в горле не оседает сажа и копоть, и воздух чист, в нем нет привычной бензиновой вони… И рядом не скрежещут тормозами машины, а мерно, хрустально-чисто вызванивает о камешки быстрая, прохладная Заза, река детства…

Ревомир на миг прикрыл глаза и вдруг отчетливо увидел улыбающегося отца. Издали, словно эхо в горах, послышался его родной голос:

— Сын… Ты где-нибудь видел места, прекраснее этой родной земли… Той земли, в которой твое тоонто, место твоего рождения?

Ревомир почувствовал, как сжалось его сердце. Повернулся лицом к земле, прижался к ней весь — и грудью, и лбом, каждой клеткой своего крепкого, сильного тела.

Отца не излечишь… Не отдашь ему свою молодость. Не умеришь его боль…

Рядом лежал Цырен — загорелый, весь в узлах литых мускулов… Ведь Ревомир, кажется, ничего не сказал вслух, он только подумал… Неужели Цырен ответил на его мысли? Он сказал:

— Какое мужество у нашего отца, какая сила… Какая воля… Он мучительно страдает. И физически, и душевно. И — ни одного стона. Ни одной жалобы.

«Странно… — подумал Ревомир. — Как он мог услышать мои мысли…» Встал, ничего не ответил.

К ним кто-то подъезжал на мотоцикле.

— Кажется, Галсан Дэлгэров…

Галсан поставил мотоцикл под деревом, выдернул ключ зажигания, подошел, остановился нацротив Ревомира, протянул руку:

— Здравствуй, ровесник… Знал бы, как мы обрадовались, когда ты стал доктором! Вот здорово, да? Нам, твоим одноулусникам, теперь есть чем гордиться!

— Ну, Галсан… Ты вон как прославился — орден заслужил! В газетах о тебе пишут…

— Мой орден по счастью-везенью достался. Не так уж велика заслуга: соленым потом добыт, работой.

Он взъерошил свои короткие рыжеватые волосы.

— Я сейчас… — и заспешил к мотоциклу. Вернулся с дорожной сумкой, сел рядом с Ревомиром, Цыреном, вытащил из сумки бутылку, банку сметаны, краюху хлеба, пучок дикого степного лука-мангира. — Ну что, доктор, обмоем твое ученое звание?

— Давай, — согласился Ревомир. — Можно по маленькой.

— По маленькой?.. — улыбнулся Галсан. — Что для трех мужиков одна-единствепная поллитровка?

— В такую жару? — недовольно поморщился Цырен.

Стакан у Галсана был один, пили по очереди, заедали хлебом: макали его в банку со сметаной, ели с луком.

Галсан жевал лук, как-то виновато смотрел на Ревомира.

— Ты чего, Галсан? — спросил Ревомнр.

— Прощенья хочу просить у вас, ребята…

— Прощенье? Это еще почему? Будто и не виноват…

— Виноват я… — вздохнул Галсан. — Ты, выходит, ничего не знаешь. Постыдное дело случилось… Погоди, не перебивай, я сам расскажу… — Он утер вдруг вспотевшее лицо рукавом. — Мой отец, понимаешь, привез вам домой дрова. Нагрузил в лесу на машину школьные дрова и привез… Украл, значит, понимаете?

— Он что, с ума сошел? — сердито спросил Ревомир. — Школьные дрова… Как посмел?

— Посмел вот. — Галсан отвернулся. — Скверно получилось. Ты уж на меня не серчай…

— Ты-то тут при чем? Нет твоей вины.

— Скверная штука. — Галсан не смел поднять глаз. — В тюрьме он…

— В тюрьме?! — ужаснулся Ревомнр. — За эти дрова?

Галсан махнул рукой:

— Нет, не только за них. Другая вина есть, пострашнее… Он, наконец, посмотрел Ревомиру в глаза, глухо проговорил: — Лучше уж вовсе не иметь отца, чем такого вот… Говорить — вспоминать гадко… Укатил в Ульдургу, схлестнулся там с картежниками. С жульем… Ну и проигрался вдрызг, до последних портков, все продул. И будто бы изловил одного в жульничестве, напал на него с ножом… Вот такая история: один, значит, в больнице, второй — в тюрьме.

Галсан отвернулся, зло сплюнул.

* * *

Несколько дней казалось, что уже все, конец страданиям, никто, ни один человек не сможет вытерпеть таких мук, любое сердце разорвется, не сдюжит… Но нет… Сыскалась новая, еще более жестокая кара: если до того забывался ночью на два-три часа в дреме, в полузабытьи, то теперь и того не было — дни и ночи, без минутного отдыха, жгла, терзала жестокая боль, горячими, острыми когтями рвала внутренности, терзала тело…

Старая Сэжэдма привела откуда — то лысую, беззубую шабгансу, страшную, как смертный грех… Жамсаран не видел, когда она пришла, был в беспамятстве. Открыл глаза: старуха склонилась над ним; коричневая сухая кожа обтянула костлявые скулы, гноились, словно давно умершие, тусклые глаза… Больной понял, что это за ним явилась смерть, негромко позвал жену. Сэжэдма оказалась здесь же, в комнате. Жамсаран показал ей глазами па старуху, внятно сказал:

— Прогони. Рано явилась. Прогони. Еще поживу.

Помолчал и так же тихо распорядился:

— Позови Ревомира. Скорей.

Боль опять подкатила, он уже не знал, где она, в желудке, в голове, в сердце?

Когда пришел Ревомнр, старухи уже не было, больной сразу ощутил это, ему тут же полегчало. Показал сыну глазами на тот стул, где она только что сидела, сказал:

— Возьми другой стул. На этом сидела смерть. Слышишь? Этот — сожги.

Когда сын оказался рядом, отец попросил: