Поклонение волхвов. Книга 2

– Для чего вы сейчас извлекли этот портрет? Снова молчите... Когда я умолял вас сказать, что вам известно о ней, и вы вот так же... Хорошо, скажите хотя бы, вы видели ее?

Князь быстро кивнул.

– Когда это было?

– Было... – Князь говорил с остановками, глядя в зал. – Было. Мне было дозволено видеть ее один раз. Она была так же свежа и прекрасна. – Помолчал. – Словно наше земное время не оставило на ней следов... Простите, меня ждут.

– Последнее слово. Что же было в этом проклятом коконе?

– Ну, если верить нашим друзьям... Впрочем, вы сами тогда предположили. Дар слова, или как он у них там по-арамейски. Какие вы проповеди произносить стали, а? Цицерон! Сейчас-то уже не то? Молчаливым стали, косноязычным.

– Да... Но я думал, это из-за ранения.

Князь протянул отцу Кириллу конверт:

– Не забудьте вот это. Там, в записке, может, и найдете что-то интересующее.

Отец Кирилл остановился у выхода:

– Так где сейчас эта... “звезда”? Это ведь вам известно.

Князь снова уставился на сцену:

– В Англии, у мистера Вильяма Стэда.

– У кого?

– Известный журналист, оккультист, мой старый знакомый. Читайте газеты, там о нем есть... Ступайте, батюшка. – Тихо, взал: – For England! Farewell, dear mother[18].

Ватутин и Чайковский-младший ожидали его в буфете.

Чайковский уже успел наведаться в свой конверт – перед ним желтела рюмка шустовского. Ватутин демонстративно пил чай.

– Отец родной! – поднялся Чайковский. – Не за себя рад, за тебя рад. Мы с вами этого Шекспира... англичанишку...

– Третью уже пьет, – пояснил фотограф.

Чайковский-младший попытался усадить отца Кирилла за трапезу, но тот, оценив физиономию композитора, предложил пройтись по воздуху. Подхватив Чайковского под локотки, отец Кирилл и Ватутин отбортовали его к выходу.

На воздухе Чайковский несколько протрезвел, но не потерял энтузиазма:

– Вы не представляете, друзья мои, какую я напишу музыку! Там будет один марш. Он у меня почти сложился, пока я закусывал. Марш датского гарнизона. Какого рода войска охраняли их... ну, этот их штаб?..

– Эльсинор? – переспросил отец Кирилл. – Не знаю. Алебардщики. Копейщики.

Чайковский-младший задумался:

– А и для них подойдет! Вот, послушайте. Вначале: па-па-па...

– А это не тот марш, который у тебя на днях не приняли? – прервал его Ватутин. – Ты еще его вот так напевал и ругался.

– Какой?.. Тот? Да ничего похожего! Совсем другой. И в том никакой паузы перед каденцией нет... И еще один марш напишу, траурный. Для финала, когда трупы понесут.

– А что же у тебя, одни марши будут? – спросил Ватутин.

– Почему одни марши? Это ты с чего взял? Когда королевский выход, то будет мазурка.

– Представляю, как у тебя датская королева мазурку запляшет...

– Хорошо, не мазурку! Полечку какую-нибудь заверчу. Их высочество ж сказали: чтобы было все современно.

– Кекуок напиши сразу, – посоветовал Ватутин.

Чайковский-младший замолчал, стараясь обидеться. Не получилось. В пиджаке ласково грел конвертик, по жилам расходился коньяк, в ушах щебетали птицы. Ласково сощурился на Ватутина:

– Жулик!

Ватутин чертил носком ботинки узоры в пыли.

– Я вот, отец Кирилл, все думал, отчего князь поручил именно нам. Например, мне – съемку. Что ж, нельзя найти в Туркестане лучшего специалиста по живой съемке, чем я?

– Модест Иваныч, ты не обижайся, я не про то “жулика” сказал...

– Нет, конечно, как фотограф я имею репутацию. Но живая съемка – область для меня новая и не сильно привлекательная. Князю это известно. Сам приглашал пару раз других хроникеров. Или вот наш капельмейстер...

– Ты о ком это? – забеспокоился Чайковский.

– ...что от него можно ждать, кроме вот этого “ум-па, ум-па”? – Помахал рукой. – О вас, отец Кирилл, уже не говорю. Когда последний раз к кисти-то прикасались? К живописной, а не которой крестики на лбах рисуете.

Отец Кирилл не ответил.

Чайковский-младший обиделся.

– А сейчас, – продолжал Ватутин, – замысел князя для меня открылся. “Гамлет” – это ведь трагедия о неудачнике. Ну что такое этот ваш принц? В университете недоучился, к власти не допустили, в любви все кувырком. Вот он, принц датский. И главное, сам не может понять, что ж ему нужно. Мается всю пьесу. Наш князь и почувствовал в нем родственную душу. И исполнителей своего замысла таких же подбирает. Таких же природных неудачников.

– Я, между прочим, у Танеева уроки брал! – обиделся, наконец, Чайковский.

– Ну да. Это и имею в виду. Уроки у Танеева, или еще этюд, помнишь, в Собрании исполнил, юношеский. Сочный этюдец, обещающий. А завершилось все чем? Ташкентом. – Перечеркнул ботинком нарисованное в пыли. – Ташкентом. Маршики. Вальсики. Все – как близнецы, не отличишь.

– Ты же сам хвалил...

– А я и сейчас хвалю. Когда спивающийся, исписавшийся человек все же находит в себе силы что-то сочинять... Да! Спивающийся. Кого в прошлый раз из “Шахерезады” на руках вынесли?

Чайковский-младший пробормотал:

– А маковое зелье, стало быть, лучше.

– Не лучше. Я себя не защищаю. И то зелье, в котором потопил себя Кирилл Петрович, тоже не лучше.

– Отец Кирилл, да что же вы молчите? Это же он на церковь намекает!

Отец Кирилл поднялся: