Поклонение волхвов. Книга 2

Зажигались и гасли картины его пребывания в Верном. Одноэтажная гостиница, скрипкие полы. Следов землетрясения, которые видел в том году, уже нет. Короткий разговор с протоиереем, отцом Иннокентием. Итак, владыку переводят… Жалко! Столько он сделал, столько мог еще сделать. Сослужил владыке в Вознесенском. Купил открытку с видом этого собора, деревянного чуда. «Милая Мутка, твой верный — в Верном…» Наконец у владыки. Владыка сразу сказал, что его переводят, вопрос решенный. «Теперь я не могу вас держать. Ваше прошение о переводе в Японию у меня, могу подписать, пока во власти». Отец Кирилл просит время подумать: заявление писалось три года назад… «Да, много воды ушло… Пару раз писали мне из Японии, насчет вас. — Владыка говорит с приятным кавказским акцентом. — Не отпускал потому, что мало тут, в Туркестане, духовенства, а культурного, образованного — совсем… Беда всей современной России, что церковь здесь, а интеллигенция — здесь, гордая и озлобленная». Владыка садится в кресло. Говорит о молодежи, что она уходит от церкви. «Нужно этот исход остановить, только как? Скажу один пример. Лет уже двадцать назад, когда недолго был архимандритом в Тифлисской семинарии… Учеников много, но двое выделялись жаждой образования, широкого и свежего. Одного звали Джугашвили, Иосиф Джугашвили, умен, но самонадеян, несколько раз ловил его на чтении политической литературы, делал внушения. Один раз он у меня прямо из рук вырвал книги, которые я забрал. Что делать? Пришлось отчислить за безобразие. И что думаете? Спутался с социалистами, стал подпольщик, в какой-то партии, имя коим легион, сослан в Сибирь, бежал, статейки печатает, меня в одной помянул, мол, спасибо, что ускорил его вступление на путь борьбы… А ведь надежды подавал, мог бы хорошим миссионером стать…» «А второй?» — спросил отец Кирилл. «Второго не отчислял. Гурджиев Георгий, из армян, очень мыслящий. И тоже ушел из церкви, и куда? В теософию. Написал мне недавно из Москвы, целое общество там собрал. Пишет, много странствовал и размышлял, постигал первоосновы, узрел единство всех учений, теперь хочет их объединить… Я уже передал письмо в наш „Вестник“, пусть напишут, такое оставлять нельзя… Вот куда они идут, одни в социализм, другие в оккультизм, не знаю, что хуже». Отец Кирилл чувствует, что владыка его для чего-то еще держит. Наконец: «Да, была тут посылочка для вас из Японии, уже два месяца дожидается, архиепископ Николай на одре просил передать… — Владыка достает футляр, раскрывает. — Ну, что называется, распишитесь в получении». Владыка протягивает футляр с камешком. «Владыка, — пересохшим языком начинает отец Кирилл, — может, он лучше здесь, в епархии, останется? Или в оклад иконы…» «Да вы будто его боитесь…», — говорит владыка, прищурив глаз. Отец Кирилл заверяет, что не боится, но с камнем связаны некоторые воспоминания; повторяет желание оставить его в епархии. Владыка, помолчав, говорит, что раз блаженной памяти архиепископ Николай завещал это отцу Кириллу из рук в руки передать, значит, что-то провидел в том, чтобы камень был именно у отца Кирилла и ни у кого другого. «Так что не спешите его оставлять. Сам я уже скоро отбываю, заниматься вашей драгоценностью времени нет, потом прибудет другое начальство… А насчет перехода подумайте…» Отец Кирилл обещает подумать; сердечно простился, вышел. На диване, обтянутом белой материей, сидят еще несколько человек, дожидаясь приема. Остальные дни в Верном проходят пусто и тревожно. Желания его сбылись, его готовы отпустить в Японию; звезда, которую передал ему пред самой смертью отец, а он оставил «до возвращения» отцу Николаю, снова с ним. Оканчивает дела в консистории, ест пирог в уютном семействе Фауст (дальняя родня с материнской стороны), ходит по выставке местных художников: степь, переселенцы, киргизы в юрте, портреты начальства. Футляр носит с собой, не решаясь оставить в номере.

Пролетка дернулась на ухабе, отец Кирилл очнулся.

Темно, не сразу узнал местность:

— А мы разве не в тюрьму?

— Нет, — ответил китель, белевший рядом. — В крепость.

Проехали мимо бараков, окна были открыты, в одном, освещенном, стоял голый по пояс мужчина, курил и смотрел на отца Кирилла. Лаяли ночные собаки, где-то отчаянно верещал сверчок.

Крепостные ворота возникли впереди, две зубчатые башни. Лучше бы в тюрьму… При солнечном свете ворота выглядели стилизацией и маскарадом; теперь от них было немного не по себе.

Зацокали копыта, пролетку остановил конный разъезд. «Пароль!.. Документы…» Полистали документы, заглянули в лицо отца Кирилла.

— К приговоренному, на исповедь.

«Приговоренному… — отдалось эхом в затылке. — В крепости, значит, приговоренный и будет казнь. Понятно…» Слово «понятно» прибавилось механически — ничего понятно не было. Отец Кирилл сжал саквояж.

На башнях виднелись быстрые силуэты солдат. Перед крепостью и внутри тоже шло движение, но сухая нагретая ночь гасила звуки.