Поклонение волхвов. Книга 2

— Один погромчик бы не повредил, — проговорил кто-то. — Другого языка это племя не понимает.

— Мысль насчет еврейского капитала неплохая, но его можно привлечь и мирными средствами…

— Это незаконно. Что тут обсуждать, когда незаконно? Пожертвования на храм должны делаться совершенно добровольно, иначе нельзя.

— Ничего, не обеднеют. Меньше своих эсеров и эсдэков оплачивать будут…

— Стыдно, господа! И вам, отец Иулиан…

— Глас вопиющего в пустыне! — вскочил отец Иулиан и снова сел на место.

Заседание закрыли, но просили не расходиться, ожидался обед.

— Надоело слушать про евреев, будто другой темы нет, — прошли мимо отца Кирилла чиновник с газеткой и Мациевский.

— Не скажите, Виктор Петрович. Не исключаю, конечно, что через лет сто еврей в России станет привычной, отработанной темой и само это слово будет вызывать такой же зевок, как сегодня «немец» или «татарин». Но пока что…

На обед была предложена постная окрошка на квасу. Отец Кирилл жевал на левой стороне, так как на правой недавно развалился зуб. Наискосок с аппетитом ел отец Иулиан и беседовал с соседом, учителем женской гимназии о брошюре Вольфинга.

— Шикарная окрошка! — говорил отец Иулиан.

На сладкое был вишневый пирог. Его тоже все одобрили.

Благочинный отец Алексий продержал его долго, спрашивал о жизни, о приходе, поил чаем. Мягко тикали напольные часы, на стене висела картина «Христос благословляет детей».

Благочинный передал приказ владыки явится в Верный, на аудиенцию:

— Не ожидали? — Остальной разговор вертелся вокруг владыки и Верного. Спросил и про занятия древнееврейским, о которых знал: — Хочу предостеречь, что этот деятель сейчас на большом подозрении у полиции.

Отец Кирилл открыл было рот, чтобы защитить Кондратьича; отец Алексий мягко остановил:

— Да, я сам имел удовольствие с ним общаться… Он даже, признаюсь, удивил знанием многих тонкостей православия. Но, посудите сами, какое сейчас время, какие кругом угрозы. Солдаты очень неспокойны, отец Евгений в Троицких лагерях с ног сбился. Чуть ли не каждый день пропагандисты от разных партий против порядка. Листовки, воззвания, песни поют… Очень неспокойно.

Отец Кирилл разглядывал стол и думал, как предупредить Кондратьича. Последнее время уроки их отменялись; Кондратьич посылал извинительные записки на древнееврейском.

От голоса отца благочинного начинала болеть голова. С картины глядели розовые лица детей, и у всех были одинаковые глаза, уши и рты. Простившись, вышел. Постоял, вспомнил, что забыл шляпу, вернулся. Тащиться в Верный по такой жаре. Смена впечатлений, говорите?

…Огромный пароход в четыре трубы. Задирается нос, ледяная вода шипит в каютах. Толпа у шлюпок, которых не хватает. Старичок капитан обращается к мужчинам-англичанам: «Be English! Be English…» Будьте англичанами, детей и женщин вперед. Дети обнимают отцов. Дети плывут в шлюпках. Дети и женщины. Отцы, мужья и любовники идут под воду. Ледяная вода заполняет нос, уши, глаза. «Что вы думаете о статье про Балканский кризис в воскресной „Таймс“, Томас?» — «Простите, не могу ответить. Меня в некотором смысле уже нет»…

Отец Кирилл идет вдоль стены. С той апрельской ночи пароход иногда вплывает в его сознание, проплывает расстояние от затылка до лба и тонет, оставляя боль в надбровье. Уши залеплены криками о помощи.

Отец Кирилл остановился.

Остановилась стена, дорожка, по которой он шел. Остановилось окно, которое должно было проскочить мимо отца Кирилла, отразив шляпу и лицо.

Из дома, той комнаты, в которой они сидели, доносилась музыка.

Пианино было слегка расстроено и драло ухо, но тема вдруг заполнила его и потянула за своими быстрыми изгибами и прыжками. Может, Скрябин, которым теперь бредят. Звуки летели из окна и гасли в грудах виноградной листвы, осах и мальве.

Он прошел через комнаты и зашел в зал. Спиной, за инструментом, сидел отец Иулиан; публику составляли несколько комитетчиков, слушавших с интересом.

Отец Кирилл прикрыл дверь и вышел.

Отец Кирилл в облачении произносит проповедь: