Поклонение волхвов

На столе стоит серебряная посудина, полная красным вином, плавают розовые лепестки. У края посудины покачивается ковшик, все понемногу подливают себе, кроме Рудольфа Карловича, за ним ухаживает хозяйка. Не пьет один Масхара, постукивает по дойре. Люся предлагает поставить музыку, гости смотрят пластинки. Головы всех украшены венками из пижмы и еще какой-то горной флоры – Люся недавно была в горах.

Николай Кириллович поднимается и ходит вдоль стен, африканские маски, две-три чеканки, останавливается возле картин. Что-то среднее между Пикассо и восточной миниатюрой.

– Альфред Эмиров, – слышится голос Рината.

Эмиров… Второй муж Жанны, вспоминает Николай Кириллович.

– А где он сейчас? – поворачивается к Ринату.

– Уехал… как и все.

Николай Кириллович рассматривает картины. Изгибающиеся, как в огне, виды Дуркента. Мавзолей Малик-хана. Обнаженная… Николай Кириллович вздрагивает, приподнимает очки. Жанна. Жанна, хотя лицо вроде не ее.

Он выходит на лоджию, ставит бокал на подоконник.

– Как идут репетиции? – чиркает за спиной спичкой Садык.

– Никак. Пол-оркестра в отпуске.

– А зачем вы их отпустили?

– Я не отпускал.

– Хотите, поговорю с вашим директором?

– Спасибо. – Николай Кириллович мотает головой.

– Как хотите. Я бы разок переспал с ним, у вас бы все гладко пошло.

– Переспать… с директором?

– Ради искусства. – Садык пожимает плечами. – И всего один раз. Для них этого достаточно, потом они уже нормальные…

– Кто «они»?

– Начальники. Чиновники разные. Не пробовали?

Николай Кириллович снова мотает головой, венок сваливается с нее на подоконник.

– А как еще с ними по-другому? – Садык задумчиво глядит в окно. – Когда они тебе говорят «нет», а тебе нужно «да»? И если в кабинете при этом, кроме вас двоих, никого нет?

– Прямо в кабинете?

– А где еще? Главное, брать их сразу…

– И мужчин и женщин? – Николай Кириллович пытается представить.

– Все – живые люди… У них же вся система их так построена, все друг друга имеют. Только без удовольствия. Даже без эрекции.

Из комнаты доносится взрыв хохота. Стучит дойра, видна танцующая Люсина спина, руки.

– Я так все свои спектакли пробивал, – курит Садык. – И друзьям по театру пару раз помог.

– Но ведь можно и…

– По морде получают только дилетанты. Нужно знать приемы, технику… Но главное – любовь.

– Любовь?

– Любовь. – Садык облокачивается о подоконник. – Любовь к искусству, к сцене. Искусство требует жертв.

– И таких – тоже?

– Таких – в первую очередь. А с молоденькой актрисой переспать – тоже мне! – фыркнул. – Это, батенька, каждая бездарь может… Хотя с актерами тоже иногда приходится. Но это – сильнодействующее… С ними надо нежно. Они же как дети.

– Музыканты, наверное, тоже… – Николай Кириллович вспоминает своих оркестрантов. – А если в это время кто-то в кабинет войдет?

Садыка рядом уже нет, только окурок тлеет в пепельнице в виде сфинкса. Из комнаты слышны музыка и голоса.

– Он – сумасшедший, просто сумасшедший! – перекрывает все тенор Бежака.

Николай Кириллович вертит бокал. Пора прощаться и уходить, предыдущая ночь была почти бессонной. Прикрывает ладонью зевок.

А если в кабинет все-таки кто-то войдет? Хотя, – Николай Кириллович толкает дверь, – может, Садык все насочинял…

– Мы все безумцы. – Венок на голове Бежака съехал набок, рубашка расстегнута. – И странно, что мы пока на свободе. Вот еще один безумец… – Указывает бокалом в сторону вошедшего Николая Кирилловича. – Все в Питере бросил: работу, квартиру, жену, даже своего Шостаковича – и к нам… в наш образцово-показательный дур-р-дом!

Николай Кириллович останавливается.

– Не обижайтесь, Николя! – Бежак тянется к нему. – Мы все здесь безумцы. Я про себя говорю, что я – первый. Бросил Вену, вы знаете… Нет, вы не знаете, Николя! Не знаете и не говорите. Вы не бывали в Вене!

– Не бывал.

* * *

– И не сможете побывать… в тогдашней Вене! Сегодня это уже не то, вода утекла. Сейчас это уже просто город для туристов. А тогда это была столица империи! Даже в начале тридцатых, когда я уезжал, было мокро, шел ливень, но имперский дух еще витал над городом! Я глядел в окно поезда и напевал начало этой темы из Пятой Малера, которую испоганил ваш драгоценный Дмитрий Дмитриевич в своих прелюдиях, опус тридцать четвертый. Па, па-па, па… Па, па-па, па! Все бросил: и Малера, и Вену. Скажете, меня там ожидала газовая камера… А может, и не ожидала.

– Маэстро, зато вы стали здесь основателем… – вступает контральто Люси. Она берет «Огонек», снова собирается обмахивать Бежака.

– Я стал безумцем, – устало останавливает руку Люси. – Первое облучение получил, когда еще был здесь в плену. Я потом проверил, по срокам все совпадает, гостил тогда у Каминера, его дочки устроили мне концерт для местного общества, а днем Каминер пожелал показать мне пещеры, тогда еще их показывали желающим… Какой ужин он устроил в мою честь… простого австрийского пленного! Это было началом безумия. Я уехал и думал, что никогда сюда не вернусь. Ну, что вы замолчали?

Масхара постукивает по дойре. Николай Кириллович стоит, прислонившись к стене.