Поклонение волхвов

На Ткачихах еще жарче, движется раскаленный транспорт. Чуть легче возле газонов, над фонтанчиками висит серебристая паутина. Николай Кириллович пристраивается поближе к брызгам и скоро намокает с одной стороны.

Заходит в гастроном, морщится от духоты и липучек с мухами. Покупает «Монастырскую избу», жалеет, что не взял портфель, придется идти с «избою» в руках.

Возле остановки курсирует Валентина Пирожок. Она в своей обычной униформе: плащ, сапоги, только кошки на плечах нет, кошка лежит на скамейке.

– Здравствуйте, Валентина.

– И ты, здравствуйте. На Гагаринку едешь?

– Нет, по делам.

– Ну, иди, иди, – косится на «Монастырскую избу». – А на Гагаринку все-таки поезжай. Есть пятачок?

Николай Кириллович исследует карманы и не находит. Вся мелочь крупнее.

– На обратном пути дам. – Николай Кириллович прячет монеты в мокрый карман.

– Обратного не будет.

Николай Кириллович уже привык к ее фразам, но на душе темнеет. Слегка темнеет и вокруг, полукруглое прозрачное облако наползает на солнце. Николай Кириллович хочет переспросить насчет обратного пути, но Валентина уже глядит в другую сторону, аудиенция окончена.

* * *

Дверь в Люсину квартиру приоткрыта, Николай Кириллович размышляет, позвонить или просто зайти, и, постояв, просто заходит.

В прихожей взгляд упирается в знакомую трость.

– Главное – есть у композитора чутье сцены или его нет, – звучит в подтверждение старческий тенор из комнаты.

Трость прислонена к стене. Николай Кириллович закусывает усы. Уйти, может, пока не поздно?

– В опере, когда ее пишешь, надо смотреть глазами не только композитора. Надо смотреть глазами и режиссера, и певцов, и антрепренера… или, как сейчас говорят, дирекции.

Уйти – остаться?

– У Бетховена с чувством сцены было, скажем, плоховато. Какой уж гений был Шуберт, у Сальери учился, а вот чувства сцены у него не было… за что и издевался над ним Вебер. У Брамса? Не знаю, ни одной оперы он не написал. А вот у Моцарта с чувством сцены было блестяще. У Глюка – превосходно, у Мусоргского – изумительно.

– А у Рахманинова? – еще один знакомый голос.

И Ринат здесь.

– У Рахманинова, мягко говоря, так себе. «Алеко»… Одноактная опера – это опера-лилипут.

Николай Кириллович старается бесшумно выскользнуть обратно в подъезд. Останавливается. Перекрестившись, идет вперед. Задевает бежаковскую трость, трость падает. Подняв ее, ставит на место и входит в комнату.

Попадает в полумрак, шторы задернуты, не сразу различает присутствующих.

– Николя! – протягивает из кресла голую руку Люся. – Не верю глазам…

Справа поблескивает лысина Бежака, лицо Бежака полузаслонено бокалом, из которого он пьет, поглядывая на Николая Кирилловича. На Бежаке неожиданная рубашка, пестрая и полурасстегнутая; остатки волос схвачены на затылке в хвостик.

По другую сторону от Люси пристроился Садык. Режиссер вообще без рубашки, в джинсах и с босыми ногами, на груди темнеет какой-то амулет. На плече Садыка лежит ладонь Люси, пухлые пальцы слегка играют. Садык поднимается, берет Николая Кирилловича горячей ладонью за талию и усаживает в кресло.

Появляется для рукопожатия ладонь Рината, он тоже сидит по-турецки на полу в толстовке на голое тело.

– До-ре-милости просим! – напевает, раскачивая головой. – До-ре-милости просим!

Еще один маленький круглый человек, Николаю Кирилловичу незнакомый, в рубашке и галстуке возле Садыка.

– Масхара́! – Мокрая ладонь быстро сжимает ладонь Николая Кирилловича.

Николай Кириллович задумывается, припоминая слово.

– Шут, – переводит Садык.

– Азиз играет роль шута в «Лире», – дикторским голосом поясняет Люся. – Он, вообще, не актер, а музыкант, его Садык где-то в кишлаке раскопал, на дойре играет. По-русски почти не понимает… прелесть просто. Сейчас входит в образ.

– Бастакор,[77] – представляется Николай Кириллович.

Садык что-то вполголоса поясняет круглому человеку тот энергично кивает, тянется куда-то, появляется дойра.

– Бу йил ахмокларни омади кетган,
Ахмокка айланди акли расолар,

– стуча по дойре, поет.

Тентаклик хисоби чувалиб битган,
Маймунлик килмокда бутун донолар![78]

Николай Кириллович узнает слова. Бежак улыбается в бокал, Ринат хлопает. Масхара кладет дойру на пол, отодвигает, вытирает платком пот.

Проходит час.

Николай Кириллович осваивается, привыкает к сумраку, к дребезжанию Бежака, к рысьему взгляду Садыка. Шторы раздергиваются, на улице еще светло. Люся курсирует по комнате, возжигая свечи.

Разговоры вертятся вокруг музыки, Люся обмахивает Рудольфа Карловича журналом «Огонек».

– От журнала «Огонек» дул прохладный ветерок, – щурится Бежак, откинув голову и оголив в улыбке вставную челюсть.