Поклонение волхвов

– И вы сумасшедший. – Взгляд Бежака останавливается на Садыке. – Куда вы приехали? Зачем вы здесь?

– Он – гений, – говорит Люся.

– Тем более! Гений пусть возвращается в Ташкент и не портит наших девушек…

Люся слегка розовеет.

– …и мальчиков. Сами без него справимся! – Бежак поправляет венок. – Справимся, Ринатик?

Ринат поджимает под себя ноги. «Старичок разошелся», – слышит Николай Кириллович его шепот.

Масхара напевает, постукивая по дойре: «Ана шундай. Шам ёниб бўлди. Бизлар эса крронгиликда крлдик».[79] Берет стоящую рядом свечку, дует на нее. Становится темнее, над столом повисает запах парафина.

– Правда, кое в чем вы нас переплюнули… – Бежак глядит сквозь прищур на режиссера. – Сколько вы в кабинете этого… как этого нового второго секретаря зовут?.. Два часа в его кабинете провели?

Садык скромно опускает глаза.

– Да-а… – продолжает Рудольф Карлович. – Ну что ж. Молодым везде у нас дорога. Вопрос только – куда? Куда эта дорога? Мы вас предупредили… Это город безумцев.

– Мои милые безумцы, чай готов. – Люся нависает над столом с чайником. – Освобождаем место для чая.

Ринат подползает к столу, снимает чашу с остатками вина.

– Безумству храбрых поем мы песню, – кряхтит Бежак.

– Безумство храбрых – вот мудрость жизни! – Люся водружает чайник и лезет в сервант за чашками. – О, смелый сокол…

Стучит дойра, гремят чашки.

– Еще гость будет: ножик упал…

– Все – безумны, все… – тихо, одними губами говорит Бежак. – Кто хотя бы один раз был облучен этим камнем. Две психушки, и обе забиты. И Гога был безумцем… Еще каким! Помните, что он один раз заявил, когда мы вот так же сидели? Что он потомок императорской семьи… Это при Поле-то! Я, говорит, прямой потомок! И ушел блевать в ванную… А что, Полюшка сегодня не придет?

– У Аполлония Степановича какие-то срочные дела…

– Я, наверное, пойду. – Николай Кириллович отделяется от стены.

– А чай? – Люся под аккомпанемент дойры разливает чай. – Ты еще торта не видел! Ринатик, покажи ему торт!

Ринат делает руками вращательное движение и устремляется на кухню.

– В другой раз. – Николай Кириллович пытается остановить его, но Ринат уже хлопает где-то холодильником: «До-ре-милости просим!»

– Второго такого торта в жизни уже не будет! – говорит Люся. – Так, чай я тебе уже налила…

В дверь звонят.

– Вот и ножик явился!

Люся исчезает в коридоре.

– Может, Аполлоний?..

– Звонок не его, – наклоняет голову Рудольф Карлович.

Слышен голос Люси, упрашивающий кого-то зайти:

– Как раз сейчас торт будем есть!

Второй голос не слышен.

Появляется Люся:

– Николя, пришел Русланчик, просит тебя выйти. Скажи ему, чтобы зашел и поел с нами торт! Мы его так не отпустим…

Николай Кириллович уже в коридоре.

На пороге мнется Руслан:

– Не волнуйтесь, я снова ушел из дома…

– Что случилось?

– Там, это, церковь сносят. Я сейчас снова туда. По кладбищу этих, нищих вылавливают, а около церкви уже эти… Давлат сказал, чтобы я не ехал, но я все равно поеду. Вы же поедете туда?

Николай Кириллович смотрит на часы. Половина десятого.

– Николя, веди его сюда! – доносится голос Люси. – Мне здесь не верят, что это вундеркинд!

Руслан вопросительно смотрит.

– Поехали! – говорит Николай Кириллович.

* * *

Иерусалим – Вифлеем, 23 июля 1973 года

«Боинг» садится тяжело, над Тель-Авивом дует ветер, самолет болтает. Море блеснуло и исчезло, снова наплыла серость, самолет тряхнуло.

Илик отклонился от иллюминатора, голова почти упала обратно на спинку. Начинает повторять молитву: Отче наш, Иже еси на небесех… Неужели «еси» вот на этих, мутных, буйных, в которых сейчас их болтает? Нет, не на этих. Другое небо. Небо над небом, где-то прочел: бескрайний свет. Да святится Имя Твое… Илик набирает воздуха и крестится.

Отец Эндрю приоткрывает глаза:

– Еще не сели?

Илик мотает головой.

– Не волнуйтесь. – Ладонь отца Эндрю ложится на джинсовое колено Илика. – У Господа даже птицы малые сочтены…

«Птицы малые». Не очень утешительно, отче. Люди, птицы. С космической точки зрения и те и другие – даже не кусочки протоплазмы, а молекулы. Атомы. Одна надежда, что у Господа другой взгляд на человека. В том числе и на него, раба Божия Илью Фейнберга.

Нательный крестик сбился куда-то на холодное, мокрое плечо. Они летят на богословский конгресс. Точнее, летит отец Эндрю, а Илик его как бы сопровождает.

Снова припадает к иллюминатору. Деловито шевелятся закрылки, серости уже нет, внизу скользит, увеличиваясь, Святая земля.

«Под крылом самолета о чем-то поет…» – неожиданно мычит Илик.

* * *

Какая уж тут тайга… Аэропорт пышет жаром, самолетный озноб тут же проходит, накатывает сон, слабость, рубашка расцветает темными пятнами. В Нью-Йорке, правда, тоже было жарко.

В аэропорту Илика атакует родня, каким-то образом узнали, стоят, обмахиваясь, среди встречающих. Тетя Оля, дядя Веня, а кто это рядом с ними… Неужели? Надо же, как вырос. Время летит.

– Илик, ты, конечно, сегодня к нам?