Поклонение волхвов

К половине пятого «кампан» был поднят на руках на колокольню и опробован. Звук оказался что надо. Отец Михаил, не чувствуя спины, спустился со всеми вниз. Выпил ковш воды, помыл, потенькав умывальником, руки и лицо. Пригладил мокрой ладонью волосы, расчесал бороду и вышел на воздух. В церкви хлопотали женщины: домывались полы, проверялось масло в лампадках, украшался хризантемками и георгинами престольный образ. Отец Михаил распахнул руки и завел их с хрустом за спину. Достал из глубокого кармана часы.

Наконец подъехал рейсовый автобус, посыпались из него белые платочки. Некоторые повязывали платки на ходу, закалывали волосы, сжимая губами шпильки. Отец Михаил разглядел в толпе того, кого нетерпеливо ожидал. Давлат, в своей кепке, подбежал к отцу Михаилу и извинился.

– Мог бы на машине приехать, я бы расплатился, – недовольно говорил отец Михаил, заводя Давлата в причтовый дом, подальше от глаз. – Ну что, виделся с ним?

– «Наши люди в булочную на такси не ездят»… Был. Не пустил он меня, через дверь пообщались. Гости у него, кажется. Просил помолиться за него.

– Это само собой. А ты передал, что я жалею, что тогда с ним так по телефону?..

Услышав подтверждение, отец Михаил наклонился к крупному, чуть оттопыренному уху Давлата:

– А сказал ему, что он… – Остальное было произнесено так тихо, что слышал только Давлат.

– Не смог. – Давлат помотал головой. – Племянница рядом стояла.

– Что ж, может, и лучше. Иногда и не нужно много знать… А Владимир что?

На этот раз невозможно было полностью разобрать ответ Давлата: во дворе начали ругаться женщины, отгоняя от церкви пьяного.

– …начал, как всегда, свою антисоветчину… – Давлат попытался говорить погромче, но отец Михаил поднес к губам палец, и голос Давлата снова пропал.

Пререкания во дворе замолкли, шепот Давлата опять прорезался:

– …и при чем, говорю, здесь Советы? Кто спас в войну евреев, помнишь? Он подумал, говорит: помню. Обещал, в общем.

Отец Михаил промолчал.

– Я еще со своими поговорил. – Губы Давлата едва шевелились. – Чтобы тоже помолились.

– С суфиями твоими? – Отец Михаил ухмыльнулся. – Думаешь, тоже нужно?

– Бог – один.

Отец Михаил похмурился, но богословский спор затевать не стал.

– Ладно, – поднялся, – наверху рассортируют. Кашу маслом не испортишь. А каша такая заварится, что…

Резко открыл дверь, чуть не ушибив полную женщину в кофте. Женщина проворно отскочила, ойкнула и встала под благословение.

– А, раба Божия, опять подслушивала? – Отец Михаил коснулся ладонью ее прилизанных волос. – Как ты, бедная, все не устаешь…

– Да не подслушивала я. – Женщина выпрямилась. – Пришла сказать, уполномоченный звонит. Насчет колокола, кажется.

– Начинается… А ты почем знаешь, насчет чего?

– Да уж знаю, – важно ответила женщина.

– Правильно, потому что ты туда и сообщила. Иди, скажи уполномоченному, что не могу подойти. Всенощная вот-вот начнется.

– Ох, батюшка, с огнем играете!

– А уж лучше с огнем играть, чем потом в нем гореть! Давай, катись отсюда, раба Божия, чтобы я тебя сегодня здесь не видел!

– Но-но-но! – попятилась женщина. – Ишь, угрозы какие! Да вы еще пожалеете!

– Давай ступай! Что делаешь, делай скорее. Езжай давай к своему уполномоченному и к Казадупову!

– И поеду! – Она уже была у ворот.

Отец Михаил схватил прислоненную к стене метлу и метнул ей вслед:

– Держи вот! Быстрее доберешься!

Калитка хлопнула. Отец Михаил помолчал, обернулся к Давлату:

– Пойдешь уже?

Давлат кивнул.

– Нам бы только день простоять и ночь продержаться… Ну, давай, с Богом!

Давлат зашагал к выходу. Отец Михаил поглядел на часы, потом на небо.

Невиданные краски загорались на нем. На западе еще нежились подсвеченные облака, выше небо было чистым, горели первые, еще осторожные звезды. Но сбоку, с гор, стремительно наплывали тучи, пожирая свет и покрывая все тяжелой завесой.

«Начинается», – снова подумал отец Михаил и, подняв и поставив на место метлу, пошел в церковь.

* * *

Сколько времени Владимир молился, он и сам не помнил. Начинал даже неохотно, болела спина, Давид копошился в соседней комнате. А потом стало легче, он чувствовал, как все сильнее и сильнее разгорается в нем огонь.

Когда он наконец поднялся, одежду можно было отжимать. Рубашку он не менял неделю. Но в синагоге, снова закрытой, кроме него и Давида, никого не было, и стесняться своего горького запаха было не перед кем.

С трудом поднимая и опуская ноги, вышел на улицу и присвистнул на небо: облака бурлили, дымили, взрывались и гасли. Рваные края туч напоминали лошадиные и драконьи морды, эти морды прямо на глазах поедали, проглатывали лазурь.

Заглядевшись на эту битву, он не сразу заметил их.

Они ждали его у старой одноколейки.

Двое в дрезине, один, с гармошкой, рядом, прислонившись, ковырял в зубах.

– И что стоим? – тяжело дыша, подошел к ним Владимир.

Один, с гармошкой, сощурил крупные глаза:

– А подтолкнуть?

Залез в дрезину, растянул гармонь и еще раз глянул на Владимира. У другого зажелтела в руках скрипка.