Поклонники Сильвии

Эстер невольно была тронута тем, как юная девушка нежно заботится о матери, старается ее защитить. Казалось, мать и дочь поменялись ролями. И теперь Сильвия успокаивала и нежно увещевала Белл, словно капризного, испуганного ребенка. Она оставалась глуха и слепа ко всему вокруг, пока плач матери не унялся. Белл сидела, подрагивая всем телом, и обеими руками крепко сжимала ладонь дочери, словно боялась потерять ее из виду. Сильвия повернулась к Эстер и с милым изяществом – у некоторых счастливых людей это природный дар – поблагодарила ее в самых безыскусных выражениях, но с такой непередаваемой обходительностью и с таким необычайным очарованием, что у Эстер возникло ощущение, будто ей выразили признательность впервые в жизни. С этого момента она поняла, что Сильвия порой, неумышленно и неосознанно, околдовывает людей, хотя сама Эстер не всегда поддавалась ее чарам.

Отметил ли Филипп в своем сердце, что девушка, о которой он мечтал, сочеталась с ним браком в траурных одеждах и что по приближении к дому первое, что они услышали, это плач и стенания?

Глава 30. Счастливые дни

И теперь удача сопутствовала Филиппу – большего его сердце не могло и желать. Бизнес его процветал, зарабатывал он больше, чем было нужно для удовлетворения его скромных потребностей. Сам он вполне довольствовался малым, но своего идола всегда старался поместить на подобающий пьедестал. И средствами для этого он ныне располагал. Платья, комфорт, положение в обществе, какого он желал для Сильвии, – все это было ей обеспечено. Никто не обязывал ее выполнять работу по дому, если она предпочитала «сидя в гостиной, гладью вышивать»[102]. В действительности, Фиби возмущало, если кто-то без ее ведома принимался за домашние дела: она так долго вела хозяйство в этом доме, что кухню считала своей личной вотчиной. В шкафу «миссис Хепберн» (как теперь величали Сильвию) имелись и добротные платья из темного шелка, и нарядное из той пресловутой сизой переливчатой ткани, ожидающее того дня, когда она перестанет носить траур; в ее распоряжении были любые ткани на плащ – и серые, и красные.

Но Сильвию куда больше заботило, чтобы мама была окружена заботой и уютом – всеми благами, какие только она могла ей предоставить. И в этом Филипп старался от жены не отставать. Помимо того, что он любил свою тетю Белл, а теперь еще и жалел, он никогда не забывал, как она привечала его в Хейтерсбэнке и поощряла его любовь к Сильвии в ту тоскливую пору, когда у него было мало надежды на то, что однажды кузина примет его предложение руки и сердца. Но даже если бы не эти чувства благодарности и привязанности к бедной женщине, он все равно ревностно заботился бы о ней, хотя бы ради того, чтобы получить в награду от жены одну из ее редких милых улыбок, которые она щедро расточала ему, когда видела, как он опекает «маму» (так они оба теперь называли Белл). К земным благам, шелковым нарядам и скромной роскоши Сильвия относилась с безразличием. Филиппа едва ли не раздражало равнодушие, что она зачастую демонстрировала в ответ на его усилия окружить ее такими вещами. Ей же трудно было отказаться от своих деревенских уборов, от возможности ходить с непокрытой головой, от жакетов свободного кроя и юбок из грубого полотна и по утрам вместо домашнего платья облачаться в чопорный величавый туалет. Сильвии было куда утомительнее, сидя в сумрачной гостиной, выполнять «белую работу»[103], нежели сбегать в поле, чтобы пригнать коров, прясть шерсть или взбивать масло. Теперь ей не приходилось ухаживать за скотом, и такая жизнь порой ей казалась очень странной. Прежде «волы и ослы»[104] в ее представлении были неотделимы от человека. Заботой и лаской она обращала бессловесных животных на отцовской ферме в кротких друзей, которые с любовью и грустью смотрели на нее, словно жалели, что не могут словами выразить ей свое расположение и благодарность, хотя их преданные глаза сообщали ей это лучше слов.

Она скучала по вольным просторам, по огромному небесному своду над бескрайними полями; она восставала против необходимости «наряжаться» (как она выражалась), перед тем как выйти из дома, хотя понимала, что иначе нельзя, ибо стоит ступить за порог, и ты оказываешься на многолюдной улице.

Возможно, некогда Филипп был прав, когда рассчитывал завоевать Сильвию материальными благами; но ее прежние тщеславные желания выжгло раскаленное железо мучительных страданий. Однако присущая ей страстность никуда не делась – просто приглушилась, затаилась. В жизни Сильвии наступил такой период, когда она почти ко всему оставалась равнодушна, утратила способность надеяться или бояться. Она пребывала во временном оцепенении, и былую горячность в ней пробуждали только несправедливость и гнет гибели отца, а также все, что касалось матери.