Поклонники Сильвии

– Это он? Филипп? – наконец выдохнула она.

Кестер печально покачал головой.

– А его жена, Сильвия? – спросила Эстер.

– Там, с ним, наедине, – прошептал Кестер.

Эстер отвернулась, ломая руки.

– Господи Всемогущий! – простонала она. – Неужели я недостойна даже того, чтобы наконец вернуть их друг другу?

И, опустив плечи, она медленно побрела к своей спящей матери. Но, укладываясь спать, дрожащими губами она все нашептывала:

– Да будет воля Твоя…[145]

В начале третьего густая темнота летней ночи подернулась мягкими серыми красками занимающегося рассвета. Филипп смотрел на проясняющееся небо, понимая, что наблюдает зарождение последнего дня своего пребывания на этой земле.

На войне он часто находился на волоске от смерти; раз или два, например, тогда, когда бросился спасать Кинрэйда из-под огня неприятеля, он понимал, что у него один шанс из ста остаться в живых. Но все же один шанс у него был. Теперь появилось новое ощущение – последнее новое ощущение, которое каждому из нас суждено испытать на этом свете, – что смерть не только рядом, она неотвратима.

Он чувствовал, что тело его постепенно деревенеет, немеет. Но голова оставалась ясной, и мозг работал активнее, чем обычно, воссоздавая в памяти живые образы.

Казалось, еще только вчера он, маленький мальчик, вертелся у ног матери, стремясь со всей серьезностью своего детского сердца стать таким, как Авраам, который был наречен другом Божиим[146], или как Давид, муж по сердцу Божьему[147], или как святой Иоанн, слывший «возлюбленным учеником Господа». Филипп словно перенесся в тот день, когда он принял решение попытаться стать таким, как они. Это было весной, кто-то принес букет первоцвета; и аромат тех цветов он ощущал теперь, лежа на смертном одре: жизнь его подошла к концу, все сражения завершены, его время «быть добродетельным» минуло безвозвратно – возможность, что дается раз за всю вечность, осталась в прошлом.

Ему ясно вспомнились все соблазны, что его когда-либо одолевали, причем сами картины, стоявшие перед глазами, казались абсолютно реальными, осязаемыми, он мог бы коснуться любой вещи, что присутствовала в них; люди, мысли, доводы, коими убеждал его Сатана, вводя в грех, все это воспроизводилось с живостью настоящего времени. И он знал, что те мысли были иллюзией, доводы – ошибочными и необоснованными. Ибо в этот час пришло четкое видение подлинной истины: он понял, что при искушении ему было даровано облегчение[148]. Вот он пылкий отрок, преисполненный решимости всей своей предстоящей жизнью показывать миру, «каким может быть христианин»; и вдруг – молниеносный возврат в ужасное настоящее, в котором его обнаженная повинная душа ужалась до размера тени Престола Господа, прячась от Его гнева, направленного против тех, кто живет по лжи.

Разум его блуждал, но он не сдавался, стараясь сохранять ясность мысли. Значит, это и есть поступь смерти? Он силился удержаться в настоящем, в земном настоящем, которое быстро меркло. Он лежал на постели – на постели Салли Добсон в кухне-столовой, – а не на своем тюфяке в пристройке. Это он сознавал. И дверь была отворена в безмолвную мглистую ночь, и через открытый проем он слышал шум волн, плещущихся о пологий берег, и видел мягкий серый рассвет над морем – он знал, что в той стороне море, – видел то незримое, что лежало за стенами убогого жилища. И это Сильвия сжимала его руку в своей теплой живой ладони; это рука жены обнимала его; это ее всхлипы время от времени сотрясали его омертвелую плоть.

– Господь да благословит и утешит мою любимую, – пробормотал он, разговаривая сам с собой. – Теперь она знает, какой я. На небесах, озаренных светом великодушного Господа, все будет хорошо.

А потом он попытался вспомнить все, что он когда-либо читал о Боге, и все, что благословенный Иисус – возвещающий великую радость, которая будет всем людям[149], – говорил о Господе, Сыном коего Он являлся. Те фразы, словно целебное снадобье, врачевали его мятущееся сердце и воспаленный мозг. Он вспомнил мать, как она любила его. Теперь он отправлялся в объятия любви более мудрой, нежной и глубокой, нежели ее любовь.

При этой мысли Филипп шевельнул рукой, словно в молитве, но Сильвия стиснула ее, и он снова затих, беззвучно молясь за жену, за ребенка, за себя. Потом он увидел, что занимается заря и небо вспыхивает багрянцем, услышал протяжный усталый вздох Кестера, сидевшего на улице у открытой двери.