Покой

Слушать дальше Мюмтаз не стал. Он почти через силу разжал пальцы руки, никак не выпускавшей воротник этого дурня, любителя бесплатных развлечений, и, сильно толкнув его, ушел прочь. Мюмтаз знал, что если пробудет там еще несколько минут, то вынужден будет побить парня. Он был страшно зол на Нуран. Весь вечер той пятницы, о которой шла речь, Мюмтаз провел дома, ожидая ее прихода. За день до того Нуран по телефону пообещала, что завтра непременно придет. Не дождавшись ее, совершенно разбитый из-за пустых надежд, смешанных с состраданием, в тот вечер он никуда не пошел и лег спать. Но из-за того, что прийти она обещала непременно, он всю ночь провел в страхе за нее. Он то и дело просыпался, курил, бродил по комнате, открыв окно, слушал уличную тишину. А теперь ему сообщали, где его возлюбленная провела ночь, которая доставила ему столько страданий, сообщили даже, что она была в новом платье, которого он еще не видел, и какая у нее была прическа.

После этого происшествия Мюмтазу было очень сложно возвращаться домой. Его переполняли чувства одиночества, онемения, безысходности, словно отравленные ножи, его ранили гнев и ненависть… Все это так хорошо было ему знакомо… Он торопливо шагал в сторону Бейоглу, то и дело останавливаясь, и повторял слова, которые только что услышал: «Еще там была одна женщина, наверное, любовница Суат-бея».

Но почему бы и нет? Внезапно ему вспомнилась небольшая деталь. Однажды, когда они собирались с Нуран отправиться вместе в гости, она спросила: «Почему ты не носишь голубой галстук?» — и тут же описала галстук, который три дня назад она увидела на Суате. Сейчас его сводила с ума обычная невнимательность к мелочам. Ведь такое происходило постоянно. Теперь Мюмтаз вновь вспоминал их разговоры об окружающих, и теперь находил доказательства предательства в каждом ее слове, в каждом ее жесте.

Трагический вечер, который один его любимый поэт назвал «другом злодеев», неспешно уступал место темной и туманной ночи. Мюмтаз шел по улице, глядя на освещенные витрины лавок, которые казались совершенно необычными в угольном дыму и тумане. Куда ему следовало идти? Однако после того, как его внутренняя нищета охватила все его существо, ему все виделось одинаковым. А потом, куда-нибудь пойти означало установить контакт с другими людьми. Между тем как Мюмтаз бежал от людей. Их неспособность понять его опустошала. Они вели беззаботную жизнь. А может быть… «А может быть, это я такой несчастный? — подумал он. — Что следует делать? Куда следует идти? Господи, направь меня!» За несколько минут ревность соорудила в нем и вокруг него огромную безумную машину из подозрений и страданий. Казалось, будто бы огромный паук безостановочно плел свою стальную паутину.

Это была ревность. Ведь ревность является вторым ликом любви. Сквозь все минуты радости и счастья, сквозь все улыбки, что делают нас счастливыми, сквозь все обеты и надежды проглядывает ревность, вонзающая в нас свои острые, как скальпель, ножи. Уже долгие месяцы Мюмтаз знал ее и пробовал на вкус. Уже давно его бокал любви раздвоился: из одного он пил пьянящий напиток сводящих с ума чувств, а из второго прихлебывал украдкой, спрятав его в ладони, в самый разгар страсти, каждая минута которого напоминала молитву[144]; и внезапно просыпался от этого великолепного сна в мир, полный жалких страданий, мелочных чувств, низких подозрений.

Создавалось впечатление, что в его голове сидел какой-то очень жестокий чародей, которому нравились самые невообразимые пытки. Он умудрялся изменить совершенно все вокруг за несколько секунд; уничтожить все сущее; создать то, чего не было; изменить облик и смысл не только настоящего момента, но и всего прошлого, давно минувших дней; превратить любую фантазию, составлявшую удовольствие часов одиночества, в бесконечную тяжесть.

И Мюмтаз с незнакомой прежде яростью слышал в себе его резкий скрипучий голос, ощущал в себе его коварные движения.

Он торопливо шагал под начавшим недавно накрапывать дождем, в пронизывающем холоде, то и дело, остановившись, разговаривал сам с собой, едва не сходя с ума от бессилия контролировать собственные движения. Однако ни этот торопливый шатающийся шаг; ни люди, которых он то и дело встречал и которые казались ему неизвестными существами; ни витрины магазинов, в которые он смотрел и ничего не видел, не мешали ему испытывать все возраставшее беспокойство, шумную ярость, чувство полного одиночества и бессилия, а, напротив, делали эти чувства еще глубже, заставляли их с каждой минутой быть сильнее, становиться нестерпимо острыми и убийственными. Ах, как хорошо было бы сейчас спрятаться и поплакать! «Ах, как же я жалок, жалок и несчастен!» Он был несчастен так, как никогда раньше.