Покой

Он внезапно смолк; у него чуть не вырвалось: «А я все еще как ребенок. Да и что еще было в моей жизни, кроме многих грез и иллюзий; ты же не превратишься завтра в бесплотную мечту?»

— Знаете, что я люблю больше всего? Игру света на окнах прибрежных ялы, шторы которых не раскрывались с самого моего детства, за которыми никогда не горел свет. Лучи света, плывущие по шторам вместе с пароходом, которые меняются от окна к окну и иногда чертят огненные круги… Но теперь не пытайтесь их рассмотреть, раз уж вы их раньше не замечали. Постарайтесь увидеть их с подходящего места, с некоторого расстояния…

Мюмтаз удивлялся, как он до сих пор не обращал внимания на это. «Ведь и для меня эти лучи в какой-то степени ночная карта Босфора. А то, о чем вы сказали… Здесь все живут среди фантазий и грёз, иногда здесь можно счесть и самого себя сказкой…»

Мюмтаз будто смутился от той сентиментальности, в которую они погрузились вместе. После того как пароход проплыл Ускюдар, вечер, а затем и ночь полностью вступили в свои права. Большие букеты домов на холмах, резко очерченные уличными фонарями, в выделявшей их тьме выглядели более грубыми, более загадочными и более призрачными, чем на самом деле. Эту гармонию нарушали залитые огнями площади перед пристанями, сулившие жизнь, полную ярких впечатлений. Мимо проплыл старинный ялы, почти каждое окно которого было освещено, словно неизвестный предмет, долгое время пробывший в воде, от чего он, казалось, растерял четкость очертаний.

— Как там много людей… — проговорила Нуран.

В самом деле, из каждого окна выглядывало по несколько голов. Все тянулись друг из-за друга, пытаясь разглядеть пароход. Пароход прогудел.

— Пароходные гудки звучат еще по-зимнему.

Они оба говорили друг другу о том, что привлекало их внимание. Они были как маленькие дети. Они рассматривали все, что проплывало мимо, и говорили обо всем этом по очереди. Молодая женщина, указывая рукой на темное окно без ставней, произнесла: «Смотрите, как там отсвечивает вода… будто ткань с волнообразным отливом… Потом — круги… А вон еще, будто звезда растеклась в море… А вон вдалеке, по нашей стороне к этим отсветам примешивается отблеск фонарика рыбачьей лодки. Но самое красивое — эти круги… Геометрия света…»

Потом оба одновременно подняли головы, будто бы до того вместе склонялись над книгой, и посмотрели друг на друга. Оба улыбались.

— Я провожу вас домой, — предложил Мюмтаз.

— При условии, что вы уйдете, когда мы дойдем до угла моей улицы… Если не хотите, конечно, чтобы моя мать умерла от разрыва сердца.

Мюмтаз разозлился про себя. Надо же, мать… Аллах, сказал он себе, сколько препятствий. Молодая женщина, казалось, прочитала его мысли:

— Что бы ни происходило, нужно принимать жизнь такой, какая она есть. Невозможно быть свободным настолько, насколько хочется. Видите ли, я в своем возрасте все еще вынуждена давать отчет. Если бы матери было известно мое будущее, то она сошла бы с ума от любопытства. А сейчас ей постоянно представляется не меньше семидесяти различных несчастий, в которые должна каждый день попасть ее любимая дочь.

Внезапно она сменила тему:

— Скажите мне вот что: вы любите только старинную музыку?

— Нет, любую. Конечно, настолько, насколько я ее понимаю. Моя музыкальная память очень слаба, и музыкой я не занимался. А вы, наверное, ее очень любите!

— На меня не равняйтесь, — улыбнулась она. — У нас старинная музыка — семейное наследство. По отцу мы — мевлеви, по матери — бекташи[63]. Даже мой прадед по матери был сослан Махмудом Вторым в Монастир[64]. С давних времен у нас дома, когда я была маленькой, каждый вечер звучали фасылы, устраивались шумные праздники.

— Знаю, — сказал Мевлют. — Я когда-то видел вашу старую фотографию в облачении мевлеви. Вас фотографировали тайком от отца.

Он следил за тем, чтобы не произнести имя Иджляль. В этом крылась какая-то трусость. Но ему не хотелось упоминать рядом с ней имя другой женщины.

— Конечно, видели, у Иджляль… — догадалась Нуран. Господи, от этой девчонки ничего скрыть нельзя. Те, кто с ней знаком, будто бы живут в стеклянном доме.

Мюмтаз смутился:

— Но фотографию мне показала не она. И я сам понял, что это были вы.

Молодая женщина не ожидала, что воспоминания вернут ее в такое далекое прошлое. Ей виделся отец с неем в руках на седире в большой прихожей. Он словно манил ее: «Иди, садись рядом!»

Все детство она провела при звуках нея, словно птица в клетке. Мир, который для других был соткан из иных ощущений, для нее был создан, казалось, только из звуков и музыки. Все сущее в ее мире было полностью нереальным, воображаемым, словно отблески мутного света из переливающегося круга хрустальной люстры, который, кажется, создает новый мир в той же прихожей.

— Когда эту фотографию сделали, отец был еще жив. Но мы жили не на Босфоре. Мы жили в Либаде[65]. Вы хорошо знаете район у Чамлыджи?

Но у Мюмтаза из головы никак не шла фотография: