Покой

С того дня размышления о доме Нуран превратились для Мюмтаза в особое удовольствие. У него появилась привычка думать о ней, представляя ее в этом доме в те часы, когда его не было рядом с ней, или же в те дни, когда она объявляла, что не собирается выходить на улицу. Так как он теперь получил доступ к самой важной части жизни Нуран, то мысли о молодой женщине его уже не отпускали. Представлять, как Нуран сидит в саду под гранатом за завтраком или же прогуливается в белом пеньюаре среди цветочных клумб, за которыми она ухаживает сама, своими руками, и складки пеньюара, напоминающие помпейские фрески, подчеркивают изгибы ее тела, а в это время волосы ее собраны двумя шпильками, стало для Мюмтаза удовольствием, которое скрашивало его одиночество.

Воображать, что Нуран сейчас открывает ставни на окнах; варит кофе своему пожилому дяде; дает матери лекарство; читает книгу в саду, подперев голову руками; или угощает чаем гостя, который сидит в кресле в маленькой комнате, которую она считала своей с детства, — в том самом кресле, в котором, как говорили, сидел знаменитый Али-паша, пришедший навестить ее больного дедушку; как она показывает этому гостю строку из Наили в рамочке на стене, которую Ибрагим-бей в свое время написал в память о своем десятидневном заключении в Йылдызе: «Путь наш во имя Всевышнего, Владыки, Милосердного»; как она обращает его внимание на выставленные за стеклом дедовы тарелки, цветочные вазы, которые он сам расписал красками, позолотой, с помощью тростникового пера со щеточкой на конце и маленькой кисти, — словом, как она показывает всю свою, по ее собственному выражению, стекольную утварь, и в те моменты к красоте молодой женщины добавляется очарование ребяческой радости, — все это превратилось в фантазии Мюмтаза в один бесподобно-прекрасный образ.

Таким образом, часы, проведенные Нуран вдали от Мюмтаза, постепенно превратились для него в своего рода личную сказку, и Мюмтаз начал украшать эту сказку многочисленными фантазиями, которые сияли буйством простых ярких красок, богатство которых говорило само за себя, подобно сазам, на которых давно никто не играл; он начал украшать часы Нуран, словно молитвенник какого-нибудь герцога или короля, который старинные художники расписывали сценками повседневной жизни замка, аллегориями из исторических хроник, знаками зодиака или сценками из Священного Писания.

Настоящая Нуран ходила, размышляла, слушала, говорила, делясь множеством тайн и красот своего существования, среди молчаливой музыки этого красочного мира, который заимствовал у движений молодой женщины каждый свой изгиб и поворот линий, щедро, подобно изобильному времени года, дарованные ею времени и пространству, в котором она пребывала; она шагала в садах зори, где распустились белые водяные лилии, с золотым кубком, украденным со стола Солнца, внушаемого ее именем[101].

Представлять ее в любое мгновение дня; думать, как она ждет на пристани пароход; как выбирает у портнихи кружева или пуговицы и описывает модель платья; как разговаривает с подругами; как одним движением головы отвечает «да» или «нет», было для Мюмтаза бесконечной неизбывной радостью.

На самом деле существовало две Нуран. Первая была далека от него, так что ее физическое естество слегка менялось с каждым ее шагом; почти бестелесное существо являлось с помощью алхимии желания и любовной тоски; и везде, где она проходила, она словно бы создавала поверх обычной жизни собственный мир, добавляя нечто от себя ко всему, чего касалась, и, оставаясь собой, она продолжала жить посреди этого мира, который был ничем иным, как отражением ее самой.

Вот почему дом в Кандилли был самым необычным, самым чудесным из всех миров, куда Нуран проникла, и казалось, что в дом просочилась некая единственная истина, от которой изменились даже стены дома, впитав уже в прихожей ее аромат. И, начинаясь там, это меняющее все волшебство постепенно распространялось на всю прочую жизнь.

Помимо этого, существовала и вторая Нуран — та, которая была рядом с ним. То была молодая женщина, которая своим физическим присутствием превращала все эти фантазии в детскую забаву и которая одним движением уничтожала все, что сама же внушала издалека. Как только она входила в комнату или показывалась там, где ее ждал Мюмтаз, например где-нибудь на пристани или перекрестке, фантазия Мюмтаза внезапно замирала.

Мюмтаз много раз пытался анализировать чувство, которое появлялось в нем, стоило ей показаться вдалеке. В итоге он решил, что это своего рода помутнение рассудка. Стоит ей показаться вдали, как все его мысли сразу стираются. Все тревоги проходят, беспокойство стихает, и даже радость утрачивает былой блеск. Ведь Нуран, которая была рядом с ним, использовала очарование, хранившееся в ней самой, только для одного, единственного человека — для Мюмтаза, которого она заставляла светиться, просто взявшись руками за его руки.