Покой

Вместе с тем Тевфик-бей не слишком сильно жаловался на внимание сына к антибиотикам. Хотя тот каждый день в большей или меньшей степени травил себя лекарствами, он все же продолжал жить. При этом с тех пор, как он поддался пустым опасениям, он избавился от излишнего любопытства, свойственного его натуре. Больше он не вытягивал манерно мизинец на правой руке «на длину четырех алифов»[96]; больше он не говорил о своей знакомой молодой графине из Толедо и ее матери, которая была совершенно charmante[97]; не говорил он и о том, как ровны и чисты улицы Бухареста; как прекрасен пляж в Варне; больше он не расхваливал ту отличную гарсоньерку, которая удостоилась чести, что в нее однажды вечером привели служанку самой Мистангет[98], когда он служил вторым секретарем посольства в Париже; не расхваливал пансион сразу за Вильгельмштрассе, где они нос к носу сталкивались с Эмилем Яннингсом[99], когда тот с сигарой в зубах выходил пройтись после обеда, ведя за собой большую собаку. Он даже позабыл о блондинке с большими голубыми глазами из того пансиона, которая закапывала глаза каплями, безумно восхищалась Вагнером, а когда она читала наизусть Гейне, голос ее дрожал; он позабыл, что вместе они совершили бесподобное путешествие в Тироль, и все тюркю, которые он пел ей под луной. Все стерлось из его памяти: недельный отпуск, который он провел в шато одного бывшего османского подданного в нескольких часах езды от Пешта; те старые кресла с высокими спинками; охотничьи собаки, лошади, поле, на котором убирают хлеб, напоминавшее не столько настоящее поле, сколько декорацию из оперетты с участием Марты Эггерт[100]; венские кофейни, изящных женщин, бесконечные разговоры о Моцарте — короче говоря, все разнообразные удовольствия от сладкой музыки и дешевых чувств. Сейчас он каждый вечер шел домой с тщательно сложенным элегантным свертком, в котором лежал очередной справочник по лекарствам; дома разворачивал обертку так, словно чистил неизвестный тропический фрукт, открывал справочник и принимался читать его с улыбкой и восхищением, со светом в глазах и улыбкой на губах, как бывает у истинных правоверных, когда они видят, как аккуратно, словно часы, по воле Бога работает Вселенная.

Мюмтаз знал Яшара по его и Ихсана общим друзьям в Париже и немного по визитам к Адиле-ханым. Яшар служил в Министерстве иностранных дел, и в 1925–1926 годах всем своим видом олицетворял самое блестящее будущее тех лет, однако с тех пор, как по причине предательства одного друга семьи он потерял должность советника-посланника в одной маленькой миссии, а еще точнее, с тех пор, как, вместо того чтобы отправиться в крупный европейский город на вакантную должность посланника, он поехал на должность первого секретаря в один из маленьких балканских городов, он начал говорить о подозрениях на болезнь, словно она была дана ему природой в качестве компенсации.

Болезнь Яшара совершенно не стоило недооценивать, ведь она заполняла всю его жизнь целых шесть лет. С того самого времени Яшар стал похож на человека, которого внезапно, по воле судьбы, оторвали от гражданской жизни и отправили командовать войском на фронт; он управлял своим организмом, словно невежда-капитан, получивший в свое командование большое военное судно, о котором он совершенно ничего не знал, ни одной тайны которого не ведал, о возможностях которого совершенно не подозревал и не знал даже о законах, которые этим судном управляют. Первой и единственной его заботой стало отрегулировать несколько приборов своего организма, которые пугали его неизвестностью всякий раз, когда он о них задумывался, с целью заставить их слаженно работать и маленькими, но своевременными мерами предотвратить некоторые возможные неполадки. Одним словом, Яшар-бей был человеком, у которого собственный организм был всегда перед глазами. Это беспокойство усилилось особенно с того дня, как один неосмотрительный врач однажды сказал ему, что, судя по всем симптомам, у него не может быть никакой сердечной болезни, а чувствует он себя неважно иногда из-за того, что, наверное, не очень хорошо работают какие-то другие органы, — и с той самой минуты вся жизнь Яшар-бея превратилась в погоню за невозможной координацией. Можно сказать, что собственный организм в глазах Яшар-бея утратил цельность, а на месте единого целого появились отдельные органы, каждый со своими уловками, все вместе напоминавшие правительство, в каждом кресле которого cидят министры, принадлежащие к разным партиям и думающие по-разному. Каждый орган — печень, почки, желудок, легкие — работал у него сам по себе и в самостоятельном направлении вплоть до того, что обзаводился собственной выделительной железой, а вместе с ним и нервами. Яшар-бей же стремился свести все их усилия к единой цели, он был как премьер-министр, осужденный в одиночку бороться с кризисом. В его трудах у него был единственный помощник — лекарства.