Покой

По дороге домой она принималась торопить Мюмтаза с Шейхом Галипом, о котором он тогда писал. Мюмтаз задумал роман, посвященный эпохе Селима Третьего, и в нем должно было кое-что быть и про нее. Мюмтаз даже написал портретные зарисовки Бейхан-султан и Хатидже-султан, думая о Нуран. Сейчас молодая женщина читала его наброски в черновиках, но была так придирчива, словно выбирала у портнихи модель платья или ткань в магазине.

— В первой главе ты с Меллингом[110], а в следующей — с Шейхом Галипом…

То была извечная песня Мюмтаза: флиртуй с ними обоими, сколько хочешь.

— Значит, тебе хочется, чтобы я флиртовала только с мертвыми! Хорошенькое предложение, ничего не скажешь…

Ускюдар был истинной сокровищницей. Он был бесконечен. За мечетью Новой Валиде располагалась усыпальница блаженного Азиза Махмуда-эфенди. Этот «духовный султанат» эпохи Ахмеда Первого давно стал традицией в семье Нуран. Выше по улице была усыпальница Селями-эфенди, который несколько лет держал в руках бразды правления в эпоху Мехмеда Четвертого. В Караджаахмете покоился Караджаахмет, современник, а может быть, и собрат по оружию в священной войне знаменитого святого из Бурсы, который был из числа святых дервишей Хорасана и которого прозвали Олений Дервиш, по преданию, за появление на поле брани верхом на олене во времена султана Орхана Гази; а в Султантепе почил Бакы Эфенди из суфийского братства Джельвети.

Нуран очень интересовалась суфийскими орденами, однако они оба не задумывались о том, что мистическое сознание было не для них. Однажды Нуран со своей извечной детской наивностью и наивным выражением лица, которое ей удавалось с легкостью принять, стоило только захотеть, сообщила:

— Если бы я жила в то время… то я бы обязательно была джельвети[111].

Вряд ли они верили во все это на самом деле.

— Таков Восток, и красота его тоже в этом. Он нетороплив и не любит меняться, его мир почти превратился в мумию из-за его традиций и обычаев, однако он открыл нечто великое, нечто очень великое. Может быть, этой преждевременной находкой он причинил себе вред…

— Что же это?

— Он открыл тайну, как можно видеть себя и весь мир в одном существе. Может быть, он заранее нашел это противоядие, так как чувствовал страдания, которые предстоят в будущем. Но не будем забывать о том, что мир можно спасти только так.

— Сумел ли он создать нечто добродетельное из того, что обнаружил?

— Едва ли. Но так как он утешился и удовлетворился этой находкой, то его возможности к маневру так или иначе сократились… Он жил на границе между реальностью и фантазиями, наполовину состоящими из стихов. Вместе с тем это его состояние мне не нравится, оно мне кажется тягучим и утомительным, как путешествие с караваном верблюдов…

Перед глазами у Мюмтаза ожило воспоминание: ряды верблюдов, каждый вечер укладывавшихся отдыхать перед гостиницей в Анталье, в далеком детстве. Он считал, что ему никогда больше не придется вернуться туда, во времена тех печальных песен-тюркю.

— Как необычно, должно быть, смотрится в вечерний час караван верблюдов на пустом горизонте…

— О, Господи, какие они странные люди, — восклицала Нуран. А затем с внезапно пробудившимся сомнением она спрашивала:

— Почему мы так привязаны к прошлому?

— Хотим мы того или нет, но мы — его часть. Мы любим нашу старинную музыку, в общем, более или менее, разбираемся в ней. У нас в руках ключ, который, так или иначе, всегда открывает нам прошлое… Музыка дарит нам свою эпоху, одну за другой, заставляет примерить все имена, внутри нас скрыта сокровищница, так как мы смотрим на мир через призму музыкального лада: то через «Ферахфеза», то через «Султанийегях».

Мюмтаз считал, что стамбульский пейзаж, вся наша цивилизация, вся наша грязь, весь наш тлен, все наши прекрасные стороны — все было сокрыто в музыке. То, что Запад нас не понимает, то, что Запад остается чужим для нас, также связано с тем, что он не понимает и не слышит нашу музыку. Это понимание и чувство было у Мюмтаза настолько острым, что многие виды Стамбула возникали перед его глазами непременно сопровождаемые какой-либо мелодией. Как-то раз, стоя у старинной чешмы в Ускюдаре, Нуран сказала:

— Получается, что произведение искусства, ценное само по себе, совершенно меняется, стоит подчеркнуть те или иные его стороны музыкой. Странно, правда? В конце концов, человеческая жизнь не имеет ничего, кроме голоса; а мы живем, легкомысленно относясь абсолютно ко всему, лишь едва коснувшись абсолютно всего. Однако в поэзии, в музыке…