Покой

«Покоем придавило плантацию пахучих пиний, словно принц из притчи прильнул к принцессе; пиний податливые побеги прижались к пурпурным эмпиреям, как пухлые принцессины пальцы могли бы приласкать прелестного питомца. „Леди Луэлла“, – говорит Луэлин Лайтфут и лукаво умолкает. „Ласкайте“, – лепечет леди Луэлла».

– Значит, ты ее видел, – сказала Лоис Арбетнот, когда мы встретились у библиотеки.

Я кивнул.

– Понял, что в ней так беспокоит твоего друга?

– Нет. Это не порнография. Полагаю, роман мог показаться немного непристойным в эпоху, когда был написан, но сегодня он всего лишь комичный. В общем, это плохая книга, которая заслуживала забвения, и ее забыли. Ну надо же, заговорил в том же стиле. Вот зараза.

– Переживанья прочь – пусть пропадает посредственная проза. Славные сочинения существуют спокойно. А знаешь, что ты первый человек, которого я встретила в Кассионсвилле, который мне по-настоящему понравился? Первый разумный человек.

– Хочешь сказать, здесь нет разумных?

– Нет, но разумные люди, которых я встречаю, не вызывают симпатии – они просто кучка скучающих снобов, мечтающих оказаться где-нибудь подальше отсюда, но лишенных мужества добраться туда. Некоторые из неразумных – очень милые и весьма веселые. Но они похожи на хороших собак; через некоторое время начинаешь тосковать по человеческой речи. Ты умен, и ты живешь здесь, и ты несчастлив; но ты не презираешь это место, и я не думаю, что тебе действительно хочется куда-то переехать.

– Не знаю, – ответил я. – В городе есть дом, которым я хотел бы владеть, но я не склонен уезжать из Кассионсвилла.

– Ты ведь инженер, не так ли? По-моему, ты говорил это вчера вечером.

– Инженер-механик. Ну, знаешь, про нас еще говорят, что мы заводимся с пол-оборота.

– А я слышала анекдот про библиотекаршу, которая мечтает вернуться в библиотеку сильно потрепанной. Впрочем, он не смешной.

– Потрепанные книги приходится долго приводить в чувство, да?

Я остановился на красный свет. Мы были примерно в трех кварталах от магазина Голда.

– Ага. Как думаешь, почему твой друг беспокоится из-за «Любвеобильного легиста»?

– Возможно, он считает, что его отец взял с клиента слишком много. Двести долларов – очень дорого для забытого романа.

– Полагаю, это первое издание.

– И единственное, наверное. На нем нет автографа, и сам Блейн сказал, что аннотации не было. Конечно, для дилера совершенно законно просить за книгу сколько вздумается, но если мистер Голд представил товар образом, который явно не соответствует действительности, это будет считаться в строгом смысле слова мошенничеством. И Стюарт Блейн – именно тот человек, который способен привлечь его к ответственности и отправить в тюрьму.

– Он не сказал, почему считает ее такой ценной?

– Напрямую – нет. Он сказал, что это редкость, и судя по тому, что мы выяснили до сих пор, похоже, так и есть – роман даже не был указан среди опубликованных работ Аманды Рос в биографии, которая есть в твоей библиотеке.

– Что еще он сказал?

– Очень мало…

– Ты улыбаешься. Ну-ка, выкладывай!

– Когда я уходил, он упомянул, что не мистер Пирогги украл деньги и сбежал в Гватемалу. Это не имеет никакого отношения к книге; просто целых несколько минут я радовался при мысли о том, как Пирогги пьет «плантаторский пунш» в гамаке рядом со своей туземной любовницей. Но позже Блейн сказал, что это был кто-то по фамилии Симпсон, о ком я никогда не слышал. Я надеюсь, что он ошибся – то есть первая версия верна. Его память ненадежна.

У тротуара, через три двери от лавки Голда, я припарковался на свободном месте, вышел, помог Лоис и положил десятицентовик в счетчик.

– Это старая часть города, не так ли?

Я кивнул и сказал, что магазины были здесь еще во времена моего детства.

– Так близко к реке существует вероятность затопления, потому это всегда были дешевые магазины, если понимаешь, что я имею в виду. Чуть дальше находятся заведения получше – универмаг и все такое прочее.

Я говорил и вспоминал тетю Оливию, которую убили в полутора кварталах от того места, где мы стояли. Она располнела в первый же год после замужества, ела стряпню Милевчика вместо своей собственной, покупала новую одежду каждый месяц, пока не достигла удобного четырнадцатого размера (возможно, даже шестнадцатого), посещала универмаг и иногда задерживалась на часок в обшитом деревянными панелями и обставленном в коричневых тонах кабинете мистера Макафи, где был кожаный диван, а китайское яйцо стояло на приземистой подставке из черного дерева в застекленном шкафчике на стене. Иногда, проходя мимо универмага «Макафи» (который больше так не называется), я задавался вопросом, сумел ли мистер Макафи понять, отчего моя тетя, совершенно неприступная до замужества, стала такой легкомысленной, и связал ли он это – как я, сам не зная почему – с ее растущей полнотой.