Покой

Неужели никто из этих людей, моих собратьев-постояльцев, не слышал снаружи того, что слышала я? Может, это явление открылось лишь моим ушам? Или каждый, оставшись наедине с собой в номере, старался убедить себя, что ничего не слышит, что рев и бормотание в ушах вызваны переутомлением и недосыпом? Меня так и подмывало постучаться к кому-нибудь, но я не стала.

Наконец – ибо коридоры образовывали огромный квадрат, и я обошла весь этаж – я снова оказалась у дверей своего номера, вошла и обнаружила, что свечи горят, как и прежде. Долгое время я сидела, прислушиваясь к звукам, которые обратили в хаос мое жалкое расследование; наконец они утихли, я задула свечи и легла спать.

Утром мой друг, помощник управляющего, сказал, что накануне ночью не слышал никакого шума на улице. Расспросив тех сотрудников, которые были на дежурстве (ибо в большом отеле кто-то всегда дежурит, независимо от того, насколько поздний час), мы обнаружили коридорного, вышедшего покурить почти в то же время, когда я покинула свой номер. Он сказал, что снаружи было тихо – за пять минут или около того, пока он стоял там с трубкой, мимо проехали повозка и грузовик, прошли один-два пешехода; только и всего.

Я выразила благодарность помощнику управляющего и уже собиралась уходить, когда он с некоторым смущением упомянул, что прошлой ночью произошло таинственное происшествие, связанное с четырнадцатым этажом: неизвестный человек, по его словам, позвонил на стойку администратора по телефону и пожаловался на необъяснимые огни, которые, как настаивал звонивший, плавали по комнате. Номер, по словам звонившей (а это была дама), находился на четырнадцатом этаже. Я сказала помощнику управляющего, что очень сомневаюсь в его словах, если только на четырнадцатом этаже не было – а у меня не было причин так думать – больше одного телефона. Поскольку этот единственный телефон находился в коридоре не более чем в полудюжине шагов от моей двери, а я сплю чутко и в любом случае бодрствовала большую часть ночи, казалось маловероятным, что кто-то мог позвонить администратору без моего ведома.

Однако мой друг настаивал на том, что звонок был и все случилось именно так, как он описал; он также объяснил, что отправил коридорного в комнату, номер которой дала звонившая, и что коридорный постучал, но ответа не последовало. Он составил записку на память, касающуюся этого события. Я проверила и обнаружила, что звонок был сделан в то самое время, когда я сражалась с окном, и что указанный номер комнаты был моим собственным.

Арабелла Эллиот.

– Белла! Ты сама это написала? – воскликнула мама.

Ее сестра кивнула.

– Именно так.

– И подписалась девичьей фамилией! Белла, люди посчитают тебя фривольной.

– Журналистки всегда так делают, – ответила тетя Белла, – а некоторые даже подписываются мужскими псевдонимами. Делла, женщин-журналистов гораздо больше, чем ты думаешь.

– Это все правда, миссис Мартин? – спросила Мэб Кроуфорд.

– Конечно. На самом деле я не рассказала всего, что могла бы, из страха, что мне не поверят! Послушай, малыш Ден тоже собирается стать журналистом, не так ли? Он все записывает.

Как и я.

Должен объяснить, что покинул свой кабинет. Я открыл дверь в надежде (как сказала бы тетя Белла, надежда умирает последней), что увижу стол мисс Биркхед, но там был (разумеется) только пустой коридор. Сейчас я сижу на кухне Мэб Кроуфорд, которая когда-то принадлежала моей бабушке Эвадне Эллиот, но я ее не помню. Сижу, все еще царапая карандашиком по бумаге, за кухонным столом. Это такое же хорошее место для письма, как и любое другое, хотя, признаюсь, иногда мне хочется снова найти персидскую комнату или свою веранду с камином.

Книжный магазин Голда был старым заведением, хотя книги в нем продавали всего несколько лет. В витринах – то есть в окнах без средников, но сделанных из маленьких кусочков гладкого стекла, разделенных деревянными полосками – стояли новые книги, о которых никто, кроме их издателей, никогда не слышал, фолианты о парусном спорте, охоте и коллекционировании дамских аксессуаров Викторианской эпохи. В самом магазине новые книги уступали место старым; стены до самого потолка занимали полки, а потолок был очень высокий, так что до книг на самом верху можно было добраться только по лестнице на рельсах, которой раньше пользовались продавцы обуви.

Между стенами стояли книжные шкафы высотой в восемь футов, грубо сколоченные из мягкой сосны. В них тоже хранились книги, и в верхней части каждого шкафа, совершенно недоступной для любого покупателя, еще больше томов было навалено стопками, плашмя: излияния англоязычных типографий, накопленные и сохраненные демократично, словно банки с соленьями в погребе, – классика стояла бок о бок с трудами, которые, хотя и заслуживали того, чтобы их помнили, оказались забыты; с опусами, справедливо забытыми; и с другими, коим лучше бы не выходить из печати вообще. Я взял одну книгу и показал ее Лоис Арбетнот; это оказались мемуары миссионера по фамилии Мерчисон, который провел десять лет в Татарии.

– Старые и редкие книги, – сказал я.