Покой и воля

Я так молился об этом, так уж видно чересчур горячо, и страстно, и истово, и настырно, что когда обнаружил это (я молился, как домогался!) — тотчас сконфузился, мне стало неловко и дурно и, с удивлением теряя сознание и уже сползая по косяке на пол, я успел только одно-единственное пролепетать в оправдание: «Не о себе… ведь Ты понимаешь… о нем, о сыне моем…»

Она была одинока неправдоподобно. Некому оказалось не только хоронить ее, но даже и наследовать сберкнижечные какие-то накопления Лильки и дом ее. Совсем уж фантастика в наше время.

Собаки разбежались. Дом остался стоять, как стоял. Судя по малотоптанному снегу вокруг, даже бичи не очень-то охотно разворовывали его.

Он, как зачумленный, остался стоять, этот дом. Как клеймом отмеченный.

Впрочем, тут нужно уточнять: Лильке принадлежала лишь половина строения и половина участка. На другой — жили совершенно к Лильке отношения не имевшие, только на летний сезон приезжающие люди.

Даже Роберт Иванович толком не знал, из каких они — то ли очень научные работники, то ли торговая сеть — одно было ясно видно: не из нас, не из голытьбы.

«Жигули», всегда новехонькие, все лето стояли у них за забором. Белье стирали в стиральной машине. А отдыхали — под большими пляжными полосатыми зонтиками, читая книжки и щелкая семечки. И пудель у них, натурально, тоже был.

Пудель у них был, поскольку (как потом выяснилось) детей из соображений семейной экономики они в хозяйстве не держали. А до пуделя существовал (как тоже потом, на суде, выяснилось) племянник.

Племянник уже и тогда был мальчик современный — буйнопредприимчивый бездельник. (Сейчас, попав под амнистию, он держит крупное малое предприятие с малой ответственностью. Что-то вроде: «Мониторинг, горючее секонд-хэнд, а также фотомодели а ля рюс с самовывозом на дом для оказания консалтинговых услуг по системе Пи-Си Ай-Би-Эм».)

Но тогда-то — до пуделя — он был совсем еще мальчик — нежный, кудрявый и к тете с дядей ласковый. В магазин попросишь, всегда сходит, но (как выяснилось на суде) сдачи никогда не приносил. Но — нежный был очень, особенно когда в ясельки ходил. После яселек, правда, сразу портиться стал. Но в школе учился хорошо — рублей на тридцать в неделю (десять троек, или шесть пятерок, или пятнадцать двоек — руль за балл — такую ему таксу тетя с дядей установили).

Все десять классов он целиком кончил, а потом пришел к любимой тете-дяде и говорит, я, говорит, в Университет Ломоносова мылюсь, так что вы мне мои будущие отметки заранее обналичьте, не то хуже будет. Я, говорит, десять классов целиком кончил, бля, и от вашей отсталой системы оплаты труда, бля, совсем испсиховался.

А тетя с дядей к тому времени аккурат уже пуделем обзавелись.

Куку тебе, говорят, с макой, племянничек милый! Вот Бог, вот порог, вон там государство, а вон там где-то папенька твои с маменькой шляются — с них и соси, у нас больше не проси. Они на него в обиде были: он (как потом на суде выяснилось) тройки и пятерки в дневнике сам для них рисовал. Он — им: «Гоните бабки!» А они — ему: «Беги воруй, пока трамваи ходют!» — очень грубо.

Мальчонка, ясное дело, осерчал, весь в слезах в чью-то чужую машину, приезжает к нам в поселочек и — ба-бах! из ракетницы — в тетин-дядин домишко!

Домишко и загорелся. Он загорелся среди зимы, за неделю с чем-то до Нового года, в самую глухую нашу глухомань, когда живого человека, если только его специально не разыскивать, можно только у магазина встретить.

Но когда домишко загорелся, вмиг обнаружилось, какая прорва людей обитает, оказывается, в нашем медвежьем углу.

Даже старушки приволоклись посмотреть — как на праздник.

А он и в самом деле, грех говорить, горел именно празднично.

В черной ночи, в мрачном нашем захолустье, оранжево, солнечно, радостно и освобожденно — полыхал огромный до небес костер-кострище! Это надо было видеть.

…Когда мы — первый десяток огнепоклонников — прибежали (вот уж точно, «как на пожар»), пламень еще был тесно затиснут в щелястый короб стен и крыши. Только из лопнувших окон одной из комнат время от времени, словно бы для потешного ужаса публики, длинно выскакивали наружу трепаные узкие апельсиново-черные лоскуты — точь-в-точь «тещины языки» — проворно, нежадно и беззлобно, как бы пробовали на вкус наружные стены.

Дом был ветхий, и яснее ясного было видно, что он сгорит, но мы почему-то тут же стали пытаться «спасать» — если и не дом, то хотя бы барахло.

Мигом взломали двери, высадили оконные переплеты, что-то зачем-то стали выносить на улицу, на снег.

Сначала боязливо заскакивали на секундочку внутрь, хватали что под руку попадется и победоносно выскакивали с этим наружу.

Ну, а потом — помаленьку освоившись и преисполнившись нахальства — принялись даже пытаться гасить этот огонь — снегом, который ведрами передавали нам по цепочке с улицы.

Это не было, поверьте, то, что по-газетному называется «борьба с огнем». Это была, если честно, игра с огнем, соревнование с огнем, забава, — все, что угодно, но только не тушение пожара и не спасение имущества от огня.