Покой и воля

Такого азарта, такого веселия, такого дружества с рядом воюющими — я не испытывал никогда. Я наслаждался.

Мы его, этого Рыжего, совсем не боялись, честно. Лезли в самый трескучий жар. С совершенно безумным, однако, веселым безрассудством, совершали чудеса, если не героизма, то уж идиотизма, это точно.

Откуда это бралось?! Помнится, мы вдвоем с каким-то парнем — всего лишь вдвоем! — подняли на руки и далеко вышвырнули через мансардное окно трехстворчатый шифоньер, который в любое другое время мы с ним вряд ли бы сдвинули.

Плевать нам было на торгашей, чье имущество мы якобы спасаем! Кто о них думал? Никто! Никто их и не знал, и не вспоминал о них! Нас вел молодецкий — ух! какой сладкий! — азарт, молодецкая, черт-те откуда взявшаяся, удаль. (Я именно эти, точные, слова пишу.) Нам — ну, до зарезу! — необходимо было опередить Его, как можно больше всего у него, у этого Рыжего, из-под носа стибрить, как можно больше каверз устроить! Никакой враждебности он у нас не вызывал, ей-Богу. Да и мы у него, судя по всему, тоже…

…Занялись перекрытия (кто-то нам крикнул об этом) — голыми руками мы — нас человек шесть было — разбросали потолок, подставили лестницу, стали закидывать пламя на чердаке.

Боря Челноков был там последним в цепочке, по которой летали к нему с улицы ведра со снегом. Вокруг него все полыхало, трещало, дымилось, а он, на чем-то, чуть ли не на табуреточке, умостившись, сидел и швырял снегом на огонь, который только пофыркивал в ответ на эти маленькие себе неудобствия.

Вдруг вышла заминка в ведерной эстафете.

Борис на четвереньках подковылял ко мне, стоящему наверху лестницы, и запыхавшись, но очень и очень обыденным голосом попросил:

— Огонька не найдется? Прикурить…

Я чуть с лестницы не посыпался — так заржал.

Вокруг него все полыхает, стреляет угольями, на нем телогрейка тлеет, а он спрашивает, не найдется ли огонька, чтобы прикурить.

Я дал ему спички. Он прикурил. А меня то и дело аж подкидывало в смех: «Огонька не найдется?..»

Никогда еще здоровее и смешнее, чем тем смехом, я не смеялся.

Пауза затянулась секунд на сорок.

(Как выяснилось, нашелся, натурально, мудрила — из тех, кого хлебом не корми, а дай порулить, — и он стал перестраивать конец цепочки на принципиально новых основаниях — дабы она дотянулась до колодца и дабы с пожаром мы боролись, как принято у всех цивилизованных пожаротушителей, водой, но не снегом. О том, что колодец еще с лета обвалился, он, странно, но забыл.)

Пока они там перестраивались, пока убеждались, что колодец забит снегом, пока снова перестраивались в прежние порядки, — мы с Борисом успели отдышаться и раз по пяти затянуться всласть.

Огонь в эти полминуты тоже будто бы медлил, будто бы нас поджидал. Будто бы вопрос нам задавал: «Ну, что? Вы еще будете играть, или вы уже — все?»

И только-только прибежало к нам новое ведро со снегом, этот Рыжий решил баловство кончать.

Вдруг — буквально голосом — ахнул сипло-оглушительно:

— Х-А-А-АХ!!

и мигом весь чердак полыхнул пламенным пыхом.

И Челноков наверху и я, по пояс торчавший в чердаке, оказались — как в огненном шалаше.

Затрещали волосы в бороде.

Мгновенно не осталось чем дышать.

Мгновенно стало ясно: шутки, игры и забавы с огнем кончились.

Борис одной ногой прыгнул мне на голову, другим сапогом — на плечо, и в таком порядке, дружненькой этой пирамидой, мы сверзились с лестницы на первый этаж. Оказались на улице в мгновение ока.

Пламя пробило, пронизало крышу — у нас на глазах — как картонную, и она полыхнула перед нашим взором вдруг, словно бы взорвавшись изнутри.

Все ахнули в ужасе, прянули прочь.

Удивительно, но во мне он по-прежнему никакого страха не вызывал, этот огонь.

Все было слишком красиво. Все казалось — невзаправду: сосны, обступавшие участок, нарядно-янтарно подсвеченные дергаными рваными откликами от огня, выглядели на провально-черном фоне неба декорацией, обступившей сцену.

А на сцене — откровенно на публику — под гулкий доменный торжествующий рев — с тайфунными вывертами, огненными выкрутасами, пламенными клубами, с хряском, с оглушительным треском, с ураганными протуберанцами, взрывами искр, с ослепительными ахами, крахами, пальбой — уже вовсю колотился, выплескивался в дикарском своем плясе Наш Рыжий.

Дом полыхал весь и вовсю. Ничто на свете уже не могло спасти его. А мы стояли рядом — я и Борис — грязные, полукопченые, изгвазданные и, странное дело, чувствовали себя победителями.

— Если б колодец поближе… да ведер бы побольше… — с сожалением сказал Борис, морщась и то и дело куная обожженные пальцы в снег, — мы б его ухрюкали. Точно?

— Ухрюкали бы. Запросто, — с уверенностью ответил я, не очень, впрочем, представляя, как огонь можно «ухрюкивать», — ухрюкали бы, Боря, за шесть секунд.

Затем, конечно, произошло торжественное явление пожарной команды народу.

Это, конечно, были профессионалы. Не то, что мы с Борисом.

Первым делом они разогнали народ, Вторым пунктом — протаранили забор, повалив пролета три. Третьим делом — оборвали провода, обесточив дом (а заодно и половину поселка).