Покойный просил цветов не приносить

И вот, как выразился Карл Юрген, мы призвали на помощь время.

Иногда время работает на убийцу. Иногда — на полицию. В эту осень время работало на полицию. Странно только, что, работая на полицию, оно действовало через меня.

Сам я этого не сознавал.

Но теперь, когда я оглядываюсь назад, на эти два осенних месяца, я вижу, как формировался ход моих мыслей, как выявлялись в них очертания того рисунка, благодаря которому в конце концов сошелся пасьянс. Или, как часто пишут в детективных романах, разрозненные кубики головоломки легли на свои места.

Рисунок этот складывался в моем подсознании. Оброненное кем-то замечание, сказанное вскользь слово, что-то, что я знал, но давно забыл. Все это хранилось в моем подсознании, идеально подогнанное одно к другому, в точности как кубики головоломки.

Только всему этому надлежало подняться на уровень сознания.

И в конце концов оно поднялось: решение головоломки всплыло из загадочной, туманной глубины, именуемой «подсознанием», которое так никому и не удалось изучить до конца. Из этой глубины всплывали кубики, извлеченные ассоциацией, которую породило оброненное кем-то замечание, сказанное невзначай слово. Кто-то что-то сказал — бульк, на поверхность всплыл один кубик. Он мог некоторое время полежать без дела, ведь я не знал, что он означает или как его использовать. Кто-то что-то заметил — бульк, из глубины, как пузырек, на поверхность воды всплыл еще один кубик. Кубики подбирались один к другому, и по мере того, как их становилось все больше, они все быстрее тянули за собой новые мысли. Под конец кубики появлялись уже с такой быстротой, что наскакивали друг на друга, торопясь занять свое место в головоломке.

И первому пузырьку, который всплыл на поверхность сознания и превратился в кубик головоломки, дали толчок слова, сказанные Карлом Юргеном в его кабинете. Тогда я этого не понял. Пузырек просто всплыл. Но позднее он соединился с другими пузырьками, которые только и ждали толчка, чтобы всплыть.

И под конец я понял все.

Странная это была осень.

К тому же она настала как-то внезапно. 15 сентября мы вступили в зимнее время, день стал на час короче, и темнеть стало на час раньше.

Прежде я всегда думал об осени как о празднике. «Прощальный бал» — называл я ее. Красота умирания. Пылающее, переливающееся яркими красками умирание, еще искрящееся упрямой, опаляющей жаждой жизни.

Но эта осень была серой, печальной, туманной и тихой. Листья опадали с деревьев, как вялые тряпицы, без сопротивления, без борьбы.

5-й класс вел себя образцово. И дело было не в том, что перед ними маячил экзамен на аттестат зрелости. Класс просто-напросто понимал мое состояние. А я все больше укреплялся в доверии к моим ученикам. Они могли на радость любому психологу быть дерзкими сорванцами, но в трудную минуту они способны были проявить душевную тонкость.

За весь осенний семестр они ни разу меня не огорчили, хотя я уделял им слишком мало внимания и большую часть времени был непростительно рассеян. Такой вот необыкновенный феномен.

Я обсудил его с Лизой. Тема, слава богу, была нейтральная. А говорить с Лизой было приятно. В эту печальную осень мы несколько раз совершали небольшие прогулки, иногда она приглашала меня к себе выпить чашечку кофе или чего-нибудь покрепче.

Она жила в маленькой квартирке в одном из новых домов на Майорстювайен.

В первый раз, когда я шел к ней, меня разбирало любопытство. Значит, в эту самую квартиру она и должна была вернуться в тот вечер, когда я впервые познакомился с ней. В тот августовский вечер, когда убитый Свен лежал в песчаном карьере в Богстаде.

Квартира была похожа на самое Лизу. Домашняя обстановка всегда очень много говорит о человеке. Дело не в том, сколько денег в нее вложено, — по счастью, вкус и индивидуальность от денег не зависят.

Я сказал бы, что от обстановки, окружавшей Лизу, веяло покоем, прохладой и свежестью. Я не разбираюсь в тканях и расцветках. Я только обратил внимание, что все отличается удивительной простотой. Впрочем, удивляться, наверно, было нечему. Лиза жила на свое конторское жалованье. Хотя теперь, сообразил я вдруг, теперь она практически могла бы жить где ей угодно и на широкую ногу, если ей заблагорассудится.

У Лизы было много книг. Это меня не удивило. Но на столе лежали еще и ноты.

— Что ты с ними делаешь? — спросил я. — Ведь у тебя нет никакого инструмента.

— Я их читаю, — ответила она. — Но, конечно, мне не все удается разобрать, и тогда я жалею, что мне не на чем их сыграть. Я всегда мечтала иметь пианино, но у меня не было…

Она не закончила фразу. Видно, подумала о том, о чем только что подумал я.

— Поедем как-нибудь на уикенд в Бакке, — предложил я. — Моя мать страшно гордится тем, что у нее есть музыкальная гостиная.

— С удовольствием.

Лиза поворошила угли в печи.

— Пребен замечательно играет, — сказала она, не оборачиваясь ко мне. — Но у него тоже нет инструмента, — добавила она.

Я смотрел со спины на ее изящную фигуру. Светлые волосы против света казались почти седыми. Вот, значит, как: она хочет, чтобы с ней поехал Пребен.