Поколение

Пахомов шел по пустынной ночной Москве и думал о Буровых. Какие же они все разные! И все же есть во всех них, таких непохожих — отце, матери, детях, — одно общее: упрямство и буровская настырность. Если уж они закусили удила, то понесут, их не остановишь. Нелегко Вите со Стасем, но еще труднее самим Буровым. Отец не поклонится сыну, хоть и виноват перед ним своей нечаянной виною, но и сын выдержит характер. И надо как-то их свести и погасить огонь непонимания между ними… Обязательно нужно помирить их, и на Виту тут самая большая надежда. Была бы рядом Маша, она повлияла бы на Стася. А может быть, и не повлияла. Он ведь не знает, как Маша приняла уход Михаила. Это Буров говорит, что она все решила сама. А что ей оставалось делать? Разбитое не склеишь, а склеишь, все равно останется трещина, шрам… Сегодняшний разговор со Стасем заставил его, писателя Пахомова, посмотреть на всю семью Буровых с какой-то иной, до сих пор недоступной ему стороны. Пахомов сейчас в другом свете видел не только Михаила, а всех Буровых, весь их корень, про который ему рассказывал Михаил…

Родители Михаила Бурова разошлись, завели свои семьи, а маленький Миша, как он сам говорил, «провалился» между этими семьями. Он воспитывался у тетки, в войну тетка умерла, и Миша попал в детдом… Зачем-то вспомнилось Пахомову сейчас все это. Не потому ли, что дети часто повторяют жизнь своих родителей? Они повторяют и хорошее и дурное. Да нет, чепуха! Ведь дети Бурова не страдают так, как страдал в детстве он. Конечно, можно понять Стася — оскорблена мать, оскорблен и сын. Но нет той трагедии, какая была у маленького Миши Бурова. Что поделаешь, если так повернулась жизнь? Встретилась Михаилу на последнем повороте эта женщина, и они не могли разминуться. Счастье или несчастье, он, Пахомов, не возьмется решать… А Стась? Взрослый сын имеет свою семью, должен, казалось бы, все понять и простить отца. Но дети жестоки, они не прощают родителям ни слабости, ни поражений.

Пахомов продолжал думать о Буровых, а мысли его все время убегали к роману, к рукописи, которая сиротливо лежала дома и ждала его. Мысли Пахомова были там, с героями его романа, которых он видел и ощущал более зримо и реально, чем гостей, с которыми только что расстался.

Пахомов свернул на набережную Москвы-реки. Ему еще было рано возвращаться домой. На дворе в разгаре лето. Пахомов был в светлых летних брюках, рубахе с короткими рукавами и сандалетах — так он не одевался уже бог знает сколько времени, кажется, со времени поездки в Индию. Какое же благо — тепло!

Пахомов шел по набережной. Поздние парочки сидели на скамейках. Над головою висело затуманенное городским смогом небо, сквозь который робко пробивалось мерцание звезд. «Небо молчит, за него говорят люди», — выплыла в сознании фраза. Степан не мог определить, откуда она, наверное, кто-нибудь из мудрых сказал об Индии. Там высокое, бездонное, молчаливое небо. И к нему, видно, чаще, чем где бы то ни было, взывают люди…

Степан хитрил с собой, когда начинал думать об Индии, он хотел отвлечься от романа, но чем настойчивее он этого хотел, тем сильнее и неудержимее тянуло его к рукописи.

«Ты как буддийский бонза — сам бреешь голову, а других учишь, как делать прическу», — вспомнил он фразу одного из героев романа и вдруг окончательно понял, что ни на какую дачу он завтра не поедет. Буровы сами разберутся, как им жить дальше, а ему нужно писать роман. Вот главная задача его жизни. Вопрос стоит так: если роман будет написан — его жизнь оправдана, если нет — она разменена на пустяки и прожита даром. И Степана так потянуло к столу, что он готов был сейчас же бежать к своему дому.

Но теперь, когда решено завтра никуда не ехать, а засесть за роман, он должен был подготовиться к работе. Надо нагуляться до изнеможения, чтобы потом мертвецки уснуть. Хорошо бы побродить еще часок, не думая ни о чем серьезном. Как было хорошо, когда они прогуливались с Леной! Случалось это не часто, но он помнит, как было покойно и тепло от этих редких прогулок. Лена рассказывала о своей новой работе в Москве, о сыне, о том, как она тоскует по лаборатории и заводу, а он слушал, поддакивал, иногда что-то спрашивал, чтобы поддержать разговор, точно подбрасывал в костер сушняк, а сам тихо думал о том, что он будет писать, когда вернется домой. Мысли его текли неспешно, с «остановками», во время которых Пахомов мог спросить Лену или что-то ответить ей, и опять легко думал о своем, слушая ее мягкий, певучий голос.

Сейчас Пахомов часто слышит голоса своих героев, но они редко вызывают в нем это дорогое чувство душевного покоя. Наоборот, они говорят какие-то колючие и задиристые фразы, которые все время хочется поправить, отредактировать, и Пахомов правит и редактирует, спорит со своими персонажами, а они не соглашаются с ним, раздражая глупым упрямством. Вот и сейчас они наседали на него, Пахомов слышал их реплики и фразы и уже с трудом угадывал, кто из них что говорил.

«Ты ругаешь стариков. А они ведь не виноваты в своей старости».