Поколение

— Вот я говорил о мозге. Это не так просто… Потому что можно изобрести вещь хорошую и вещь плохую и сделать и то и другое одинаково талантливо. Можно выдумать электрическую лампочку и электрический стул… Можно выдумать войну и электрификацию всей страны. Можно выдумать фашизм и коммунизм. Такой, например, Кассиопея, что он выдумал? Хитрющий тип, браток, не чета нашему борову Бергу. Он говорит рабочему: «Вот тебе поликлиника, ясли, столовая с нарисованными на стенах птичками, но в профсоюз ты не вступай. Я тебе плачу, значит, я твой бог и хозяин. Никаких забастовок. Если придут другие рабочие и скажут: «Бастуй вместе с нами. Надо встать единым фронтом. Нас притесняют», — ты им не верь и отвечай так: «Я бастовать не буду, пан Кассиопея добрый. Я не хочу доставлять ему неприятности». А если ты с ними объединишься, я тебя вышвырну за ворота». Вот, браток, как Кассиопея вбивает клин в рабочий фронт. А кого эти птички и ночные горшки в яслях прельстили, того он доит, как корову, и дурачит, превращает во врага собственных братьев, затуманивает ему мозги, делает из него невольника. Видишь, что значит мыслить. Против таких, как Кассиопея или, например, Гитлер, направлена и моя мысль, и твоя, и мысль всех рабочих. Не только мысль, но и действия. Знаешь что, Стась, завтра Новый год, приходи ко мне вечером домой, я живу на улице Возниц. Я покажу тебе кое-что интересное и дам почитать одну книжку. Такую книжку сейчас днем с огнем по сыщешь. Моя старуха сделала бигос. Приходи… Знаешь что, — продолжал Секула, и его короткие рубленые фразы звучали сейчас, словно смолкающий гул артиллерии, — мне смеяться хочется над немцами и над их кретином-фюрером, когда я думаю о Советском Союзе. Эх вы, дурачье, дурачье, думаю я. Ну, пока, Стась. Желаю тебе в Новом году счастья. Боже мой, когда только это паскудство кончится.

Он крепко пожал Стаху руку, и его покрытое оспинами лицо, похожее на фотографию луны, расплылось в улыбке. Стах поднял курносый нос и глянул посветлевшими от улыбки глазами на огромного, как дерево, Секулу. Они трясли друг другу руки в приливе горячей симпатии.

— А я вам, пан Секула, желаю… — Стах не мог подобрать слов, которые выразили бы то, что он чувствовал.

Секула уходил через занесенное снегом поле. Скрипели на снежной целине подошвы его ботинок. Мела поземка. Стах еще некоторое время различал наклоненную вперед глыбу человеческого туловища. Можно было подумать, что Секула идет в атаку.

В ту ночь высоко в черном небе рокотал советский бомбардировщик. Он шел на запад медленно, словно не в воздухе, а в смоле. Два человека в меховых куртках с нетерпением поглядывали на часы. Штурман отложил логарифмическую линейку, улыбнулся и сказал:

— Спокойно, товарищи, спокойно, успеем.

Когда парашютисты спрыгнули, пилот положил машину в вираж, привстал над рулями управления и стал всматриваться вниз, словно ястреб. С трудом различил он во мраке светлые купола двух парашютов. Тогда он уселся поудобней, потянул, набирая высоту, на себя руль и буркнул в ларингофон:

— Все в порядке, Саша.

На земле двое людей выпутались из парашютных строп и пошли лесной дорогой к городку, где громко ликовали в предвкушении близкой победы немецкие солдаты.

— Погляди, Старик, — сказал тот, который нес чемодан с радиостанцией, — это уже польский снег.

Его спутник сбил рукавицей снежную гроздь с еловой ветки. Это был Марцелий Новотко [13]. Новый год нес с собой грозные события.

VIII

Хотя явных признаков болезни не было, старший Корецкий с каждым днем все худел и худел. Константин выслушивал, выстукивал его, выписывал лекарство. Это был хороший доктор, давний друг Корецких. Он поднимал очки на лоб, покусывал губу, беспрестанно разглаживал отвороты старенького пиджака, роняя из трубки то табачные крошки, то пепел, и говорил приятелю:

— Не понимаю, что с тобой, дорогой. Результаты рентгена неплохие, ничего у тебя не нашли, а ты все тощаешь.

— Война, Константин, война, — вот моя болезнь.

— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу, с твоим чувствительным сердцем и впечатлительной душой тебе бы уродиться буколическим поэтом, а не экономистом.

Доктор закашлялся, из трубки брызнули искры. В комнате было темно, только на потолке дрожал крохотный кружок света. В углу впритык к кафельной печке стояла маленькая железная печурка, в которой едва тлел огонь. Мать подбросила стружек. В печурке загудело, жестяная труба, соединяющая ее с печью, раскалилась докрасна, на ее поверхности вспыхивали крохотные огоньки — это сгорала древесная пыль. Отец вытянул руки и стал греть их, словно пытался поймать ускользающее тепло.

— Константин прав, — сказала мать, разливая пахнущий ромом чай марки «Карома». Зашипели, растворяясь в кипятке, таблетки сахарина.