Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

В сентябре я была в последний раз в имении возле Ошмян. Это был наш «Вишневый сад». Обе младшие сестры моей мачехи — Фрума и Этель — обручились и должны были продать имение, которое было их единственным приданым. Я возмущалась тем, что никто из их многочисленной семьи не нашел в себе сантиментов и даже расчета, чтобы купить усадьбу с садом как дачу для себя и других. Даже в складчину они могли бы это сделать, и это было бы дешевле и выгоднее, чем ездить на дачи и на курорты, и старуха муме Дворче могла бы остаться в своем доме до конца жизни. Но богатые находили, что имение «нерентабельно», а у бедных не было денег, они могли только возмущаться и сожалеть. Обе молодые пары должны были переехать в город, и женихам нужны были немедленно деньги на устройство.

Только когда потом в Художественном театре я видела чеховский «Вишневый сад», я кое-как оправдала наших «торгашеских» родственников, с той разницей, что мы, уезжая, не заперли в пустом доме с равнодушным безразличием верного слугу Фирса. Русские помещики срослись со своими родовыми имениями больше, чем наши арендаторы и фермеры в черте оседлости, но я и все Беллы, и сами невесты были совершенно убиты расставанием с имением. Только свадьба со всей ее шумихой кое-как нас утешила.

Мы приехали на тройке всей компанией. Мне поручили декорировать стол и одевать невесту. Я себя чувствовала очень важным членом этого празднества. Гости были местные и приезжие, молодые шаферицы и старые девы наподобие Конкуркиных из «Проселочных дорог» Григоровича[113].

Были набожные евреи с пейсами и были столичные франты. За столом я сидела с мужем Изабеллы, он превратился тем временем в очень известного художника, выставлял свои картины в Париже, и наша Элен Безухова выглядела очень импозантно, только немного раздобрела, располнела. Как это ни странно, он занимал меня разговорами о Библии.

— Вы читали Библию?

Я созналась, что только в сокращенном издании.

— Ну, так я вам пришлю Синодальное издание. Я теперь иллюстрирую Песнь Песней и другие части Библии и нахожу в ней много художественной красоты.

И действительно, я потом от него получила в подарок русский перевод Библии, которая осталась моей самой любимой книгой на всю жизнь.

Я теперь, ретроспективно, вспоминаю, как не похожи разговоры людей первого десятилетия 20-го века на те формы, в которых мы живем теперь, почти 50 лет спустя.

Эта свадьба была первой настоящей еврейской свадьбой, на которой я была. Это не было похоже на наши шикарные московские свадьбы: клезмеры — бас, флейта, скрипка — играли все свадебные еврейские мотивы, песенки, танцы. Муме Дворче танцевала шереле и брогез — танец с платочком — с каким-то дядюшкой, и все ей аплодировали и подпевали. Танцевали дрейдл (нечто между кадрилью и хорой), маюфес танц, бейгел, кадриль — все эти танцы втягивали всех, кто хотел и кто уклонялся. Танцевали до венца (хупе) и после венца.

Невесты постились весь день и после хупе разговлялись с женихом у себя в отдельной комнате жирным бульоном — а голденер иойхел. Был бадхан (затейник), который очень трогательно напомнил, что у женихов нет родителей, а у невест — отца (женихи были кузены). Конец речи он произнес в более веселом тоне, критиковал теперешние порядки, советовал молодым держаться старины, набожности, кошерности, иметь много детей и проч. Не обошлось и без обычных недоразумений: кто-то из «хосенс цад» (со стороны жениха) дулся, не туда посадили, не отдали почета — коведа. Но в общем было весело.

Я потом слышала от мамы, что ни одна еврейская свадьба не прошла без таких обид: или какая-нибудь тетка отказалась ехать на свадьбу, потому что была недовольна шидухом (подбором брачующихся), или ее недостаточно вежливо пригласили, или муж какой-то барыни не подарил ей нитку жемчуга, как обещал, или она была в прохладных отношениях с мехутенесте — родительницей невесты или жениха. Но в конце концов все налаживалось и обходилось.

Свадьба в имении продолжалась три дня и три ночи. Два венчания и бал — прощальный. Мы с Беллой-лесгафтичкой остались еще на несколько дней, чтобы отдохнуть от всей этой суеты и как следует попрощаться с имением. Мы также помогали тете Дворче паковаться, молодые уехали, и мы были ей большой подмогой.

Мы с Беллой обежали весь сад и леса и поля, сидели на берегу под плакучими ивами, и наше настроение тоже было плакучее: «Mes cheres amis, quand je mourrai — plantez une saule au cimetière» — мы по-французски декламировали из Альфреда де Мюссе[114].

Мы сделали несколько последних визитов, нас угощали чаем из самовара, над которым висело вышитое крестиком полотенце, восковой амурчик под висячей керосиновой лампой и сухарики и варенье на столе. С нашим отъездом жизнь в маленьком городке делалась тусклее, будничнее — наше имение вносило много свежести, музыки, культуры и даже «знаменитых» посетителей. Все это кончилось.