Поколение судьбы

О, диво видеть белую еврейку!
Сосок груди пою – я канарейка.

Придумал я, как дальше стану жить,
я превращусь в глубокие моря,
спрошу у женщины я три рубля,
жену заставлю душу кровью мыть.

Мой голос слышат птицы, рыбы, звери,
химеры кинут огниво под двери
в странном доме, чужом и не чужом,
а завтра я – под дверью в нежный дом.

Несу еврейке банку молока,
еврейки гиблой долгая рука
отца удерживает за рога,
а мне отделены рука, нога.

С химерой мы на кухне посидим,
пьем кофе с канапе, в часы глядим,
нам принесут потом салат из роз,
язык упал средь шерстяных волос.

В державах жил и клоун умирал,
мне взгляд отца белье, носки соткал,
мне материнский плач белье стирал,
на поцелуй мне город хлеб продал.

1982.

Дом и жена

Мирзоеву

Холодно в доме, промозгло и влажно,
губы краснеют, а пальцы, как лед,
грязная кошка настырно и важно
брюхо и лапу грызет и грызет.

Воздух нелепо насилует осень,
сытые груди целует, уста,
даму кромсает, еврейскую осень,
звук, как сползает по грудям коса.

Прыгает кошка меж бедер в калитку,
прыгаю вслед я стрелой из пупка,
вижу, как яблоко лижет улитка,
сухостью пахнет кольчуга из мха.

Свечи истают на белую площадь,
вместе сливаются кровь и роса,
холодно, в кошке мяукает лошадь,
стекла и время темнее в грозу.

Видишь, составил бочонком ладони,
свет потухает за ширмой из них,
пальцы просят тепла паранойи,
хочешь, вылеплю пальцами стих?

Ум потеряю, сижу и играю,
странно, наверно, от осени блуд —
рядом в саду, когда вышел, гуляю,
с трубами дом или спящий верблюд.

1982.

* * *

Я начинаю жить под толстым одеялом,
на месте губ – ночные бархатные губы,
на месте рук пугающий оттенок грусти,
грудь пахнет воздухом и пахнет свежей смертью.

1982.

Саломея

(опера)