Поколение влюбленных

— Только тихо, девочки! — торжественным шепотом сказал он, водружая коробку на барную стойку. — Давайте ваши бокалы, и я побалую вас своим лучшим НЗ!

Мы не заставили себя упрашивать. Мне, как никогда, хотелось выпить, и я второй раз в жизни жалела, что не умею напиваться до беспамятства. Этот фокус всегда оставался для меня недоступным. Первый раз я попыталась его проделать после похорон Игоря: хотелось отключиться от действительности хотя бы на время. Однако добилась я только того, что действительность стала мутной и еще более паршивой, потому что к мучившему меня чувству душевной серости добавились жуткая тошнота и головная боль. Деревянные пальцы никак не могли поймать таблетку, а ноги уводили в сторону стены, которая надвигалась и била меня в плечо, и при всем этом я ни на секунду не забывала мертвое лицо Игоря и строчки его письма. Алкоголь оказался бессилен перед злостью памяти.

— За что пьем? — спросила Лариска.

— За мое счастливое избавление! — провозгласил Матвей, вознося стакан в сторону темного потолка. — Мне наконец-то удалось убедить ее, что эту ночь нам лучше провести врозь.

— А кто претендовал на твою постель? — К тому моменту я уже вконец отупела от усталости и поэтому не сразу сообразила, о ком идет речь.

— Аверченкова, — ядовито сказала Лорик, — она же весь вечер от него не отлипала.

— У нее какие-то проблемы в личной жизни? — спросила я. — С чего это она вдруг не хочет ночевать дома?

— У нее замечательные проблемы в личной жизни, — Матвей почти промурлыкал это, — она три года мучила собственного мужа, пытаясь приучить его к своей свободной жизни. Обвиняла бедного мужика в собственнических инстинктах, ханжестве, косности и тому подобных грехах. А когда он наконец обрел прогрессивное мышление и, вместо того чтобы коротать вечера в одиночестве, завел себе хорошенькую подружку, Анастасии это почему-то пришлось не по вкусу. Она вдруг резко озаботилась безопасным сексом и стала печься о домашнем очаге. И даже подумывала забеременеть, но, слава Богу, пока отказалась от этой идеи.

— А ты-то здесь при чем? — с удовольствием спросила я.

— Я имел неосторожность ей посочувствовать. — Матвей развел руками, задел коробку с вином и тут же ею воспользовался.

Мы выпили еще раз, уже без тостов. За стеной громкий и пестрый хор наших одноклассников выводил бессмертные слова:

— «Ой-е, ой-е, ой-й… Никто не услышит!»

И как всегда, это слышал весь дом.

18

Когда я в последний раз плакала? Напрягаю память, но не могу вспомнить. Память перекатывает волной камешки воспоминаний, выносит на поверхность какие-то незначительные эпизоды, ситуации, не имеющие никакого значения.

Прошлое шуршит чередой сухих, бесслезных месяцев.

Очень давно я не плакала.

Мама рассказывала, что в детстве я была самой настоящей плаксой. Ныла по малейшему поводу, хныкала, ревела, гундела, пищала, подвывала. Словом, познала все тонкости слезоточивого искусства. В подростковом возрасте мне казалось зазорным плакать при людях. Если слезы подкатывали, я закусывала губы и ждала момента, когда можно будет запереться в своей комнате, уткнуться в бок плюшевой собаки, охраняющей мою постель, и всласть нареветься. А к тому времени, как этот долгожданный момент наступал, слезы исчезали, и к собаке я прижималась сухой щекой со сведенными от злости скулами.

С ГМ я наревелась вдоволь. Разбудив во мне женщину, он одновременно открыл и неиссякаемый источник слез где-то в глубинах моей оказавшейся такой нежной сердцевины.

Но уже два года слезы из меня не льются. Высохла, наверное, до дна.

На похоронах Игоря я тоже не плакала.

Человек — создание хрупкое, его организм создан для мучений и страданий самого разного рода, поэтому пыточное дело и цветет таким кровавым и устойчивым цветом. Но кто бы знал, какая это пытка — хотеть плакать и не уметь. Кто бы знал — как ужасно пытаться расплакаться, когда на глазах нет ни слезинки, и остается только кусать пальцы, чтобы чуть выплеснуть наружу накопившуюся боль.

Сколько раз за эти два года я пыталась заставить себя плакать! Бесполезно.

Вот и вчера после Матвеевской вечеринки на меня навалилась такая тоска, что хотелось лечь плашмя прямо на линолеум кухни, где я стояла у окна, провожая взглядом огоньки Ларискиной машины. Лариска уехала последняя, прихватив с собой окончательно захмелевшего Ивана и Надю Шибашину, с которой жила в одном районе. Надюша уже на пороге вспомнила, что привезла нам показать фотографии своей дочки, начала искать их в сумочке. Потом показывала одну за другой, сопровождая каждую пространным рассказом. Матвей уже подпрыгивал от нетерпения, а я нарочно, чтобы позлить его, расспрашивала Надю о дочке, о режущихся зубках, о проблемах с очередью в детсад. Надя охотно делилась.

Уехали они в час ночи.

Матвей закрыл дверь, прошелся по комнатам, проверяя, не остались ли чужие вещи, и лишь потом завернул на кухню. Я слышала, как он пододвинул табурет к барной стойке и сел.

— Саша, — негромко позвал он.

Я повернулась. Матвей сидел, положив локоть на стойку и сгорбив плечи. Его пальцы механически вращали зажигалку.

— Кто? — спросил он.