Поколение «все и сразу»

Она ушла сразу же после обеда, когда на город спустились первые вечерние тени, когда работающие все чаще стали задумываться об окончании смены, и чаще с нетерпением заглядываться на циферблат часов в ожидании заветных семи, восьми или девяти… Она ушла, пожелав удачи и заставив выдавить обещание хоть иногда звонить. Когда она ушла, сломленный, я плюхнулся на диван, не выдержав свалившегося на плечи груза одиночества. С ее уходом невыносимая тоска сразу же залила, как аквариум водой, пустую комнату, словно в трюм тонущего корабля наконец-то пробилась волна. Тоска такая, что из комнаты от страха непривычности тянуло трусливо бежать…

Как будто плитой раздавило, но ведь небеса не свалились на голову, никто не умер, никто не нанес ни морального, ни физического ущерба, а настроение такое, словно жизнь далее не имеет ни капли смысла… Первая мысль – прогуляться, проветрить голову, но куда идти в этом незнакомом районе, где все чуждо и незнакомо? Никуда не подашься, ведь нет здесь ни знакомых людей, ни излюбленных мест, которые связанны с кем-то важным… А слоняться без дела по улице, пытаясь хоть что-то надумать, хоть как-то наспех разобраться в бытие, чтобы угомонить истерику души, – затея, не стоящая ни гроша. Куда приведет блуждание? Обратно в квартиру – теперь-то никуда не денусь я от этой коммуналки… А вернусь в новый дом я уже с обдуманными мыслями, более развернутыми, громоздкими, превратившимися из серых облаков в многотонные чернейшие тучи…

Чтобы хоть как-то отвлечься от одиночества, я принимаюсь расставлять мелочную утварь: небольшой холодильник сдвигаю в угол, плитку ставлю наверх него, затем достаю все вещи, какие только были в рюкзаке, и раскладываю их на подоконнике. Шкаф пустует, и пока что открывать его ни малейшего смысла. Одежда и все то, что накопилось за двадцать два года, мне предстоит забрать у родителей, которым никак не хочется звонить.

Я берусь за ноутбук, кое-как размещаюсь на диване и только тогда осознаю всю суть несчастья: постельного белья я лишен. Нет у меня ни одеяла, ни любого покрывала. Остается одно, походный метод: спать в одежде.

Несколько часов, проведенных над текстом, – я, подобно голодной хищной птице, кружил над словами и радовался, когда в сознании яркими огнями вспыхивали новые, оригинальные, – выразили всю глубину человеческого одиночества. Какого это, когда остаешься один на один со всеми неудачами в жизни в пустой комнате с потолком высотой в три метра, когда навязывается ощущение, будто с этих голых стен на твое крохотное худое тело молодого и неопытного таращится тысяча глаз, повидавших множество людей и ситуаций за целое столетие… И я прятал глаза в экране ноутбука, чтобы только не смотреть на стены, будто бы увешанные черными огромными зенками, подобные бутонам тропических ядовитых цветов.

Я вдруг вспоминаю про Ларису. Она появилась в моей жизни как кстати, с усмешкой думаю я, именно тогда, когда все идет наперекосяк, когда уже к самому кончику носа приблизился момент, над которым столько в тревоге размышлял… Она появилась в моей жизни как противоположность коварного умысла злобного гения, она появилась, чтобы восстановить баланс, чтобы принести свет в покрывающуюся мраком жизнь, которой еще совсем рано угасать…

Лариса ответила еще вчера вечером, это я то ли из-за гордости, то ли из-за детской обидчивости, еще не до конца вышедшей из молодой и неопытной головы, отвечал с большими задержками, уподобляясь ей, а сейчас, я буквально мечтал только об одном: чтобы она ответила тут же, незамедлительно, чтобы только я не оставался один на один в этой убогой камере. И я сам готов был откинуть все принципы – подобия обид – и отвечать моментально, не закрывая чат… Лишь бы говорить и говорить…

Я предложил встретиться. На свидание позвать боязно, а встретиться… Да много ли значит встреча? Пустяки. Это как примериваться одежду в магазине. Только присматриваешься, ищешь изъяны, пытаешься понять: подходит или не подходит. Так же и со встречей: наблюдаешь и делаешь выводы: интересна или неинтересна.

Лариса ответила где-то час спустя, к моменту, когда отчаяние завладело душой настолько, что ничто более не волновало. Я смотрю на старую дверь, которую при желании можно было бы выбить с одного удара ноги, к которой, чтобы закрыть дыры, прибит уродливый линолеум, и безразлично думаю о том, что через ровно такую же дверь я вошел в мир темный бедности, куда не пробивается золотой луч…

Мы встретились несколько дней спустя. Я жду ее на скамейке возле Финляндского вокзала, на площади Ленина, рядом с фонтанами, которые все еще брызгают воду и одновременно с тем ожидают зимнюю спячку, и уже по въевшейся привычке, похожей на постоянную тревогу или страх, прокручиваю обустройство квартиры, без конца размышляя на тему, что купить… Одиночество и тоска отступают, когда я визуализирую, что и где должно стоять в квартире. А объяснял я это тем, что, чем больше заставлена комната, тем меньше давит пространство.