Поколение

Прежде чем уснуть, говорили шепотом о своих делах.

— Ты думаешь, это серьезно? — спрашивала Дорота у Гражины.

— Наверно, если мне каждый день хочется его видеть…

— Жалко, что ты уходишь от нас, — говорил Юрек Яцеку. — Я привык к твоей мертвецкой роже. Останется нас на Воле только двое, а может, и я уйду, Александра поговаривает о работе в редакции. Тогда Стах останется один, потому что Гражина и Дорота в основном печатают листовки.

— Что за пессимизм? С чего ты взял, что я один останусь? А Михал, а Кот, а Гацек, а новенькие: Ядвига, ребята с Кола, из района Вольского кладбища, а весь актив? Тоже выдумал… Я уйду, он уйдет, ты уйдешь? На луну, что ли? — Стах повысил голос, забыв, что девушки уже спят. Заговорив тише, он стал убеждать:

— Яцек, смотри не обленись в Четвертом. Читай, доставай литературу. И к нам заходи. Потолкуем. Ты думаешь, я тебе мораль читаю, научился у Александры и повторяю, как попугай. Нет, ты послушай, я тебе сейчас пример из своей жизни… Помнишь, мы с Петриком под откос эшелон пустили наш первый… Возвращаюсь я утром домой… Нет, я тебе все сначала расскажу… Жил у нас в Будах один парень, звали его Костек. В зиму с тридцать девятого на сороковой год прыгали мы с ним вместе на ходу на поезда. Даже страшно подумать, что я бы тоже мог, как он… А дело к тому шло… Постой, я все по порядку…

Часть третья

XXIX

Однажды в начале июня Родак пригласил к себе домой столяра Фиалковского и механика Желязовского.

— Приходите, есть важное дело. Не бойтесь… — прибавил он, заметив на подвижном крохотном личике Фиалковского не то беспокойство, не то страх. — Мы будем говорить не о каких-нибудь подозрительных делишках. Надо спешно принять решение. Русские совсем близко.

— А в двух словах ты не можешь этого объяснить? — попросил Фиалковский, на которого угнетающе действовала всякая неизвестность.

Но Родак не стал объяснять в двух словах, вопрос был слишком важный, чтобы его комкать.

Желязовский, не возражал. Он подробно расспросил, как его найти: какой этаж, где вход, чтобы не спрашивать понапрасну у дворника.

— Осторожность не помешает, правда, Родак? — заметил он серьезно.

— Не помешает. Коли вы со мной имеете дело, осторожность не помешает.

Желязовский скрутил козью ножку над коробочкой, которую ему подставил Фиалковский. Он делал это медленно, потому что на правой руке у него не хватало двух пальцев.

После ужина Родак выглянул на улицу. Улица была не из красивых, по обеим сторонам тянулись глубокие канавы, которые лишь изредка засыпали известью. В субботу уровень воды в канавах поднимался — стремительным потоком текли помои и помылки. В закоулке, образовавшемся оттого, что один из домов был построен немного отступя, несколько лет назад поставили колонку.

Из ее фантастического горла в виде рыбьей пасти текла вода при каждом обороте двойного железного колеса. Этот колодец, как всякий колодец на свете, был местом бабьих сплетен, наговоров и политических склок.

Дом, в котором жил Родак, как многие дома в этом районе, был деревянный, весь съеденный древоточцем, осевший и покосившийся от старости.

Зелени на улице не было, если не считать мха, покрывавшего булыжники в сырых уголках двора. Но этот мох не имел ничего общего с бархатистым лесным мхом, он обволакивал камни, точно зеленая замша. Вместо деревьев вдоль улицы стояли газовые фонари на топких железных подставках. Под третьим фонарем, если считать налево от окна Родака, в тридцатые годы подолгу стоял молодой человек, что-то читая при слабом, мерцающем свете. Даже летом он носил на шее мятый шарф, чтоб скрыть отсутствие рубашки.

Для Родака на этой улице не существовало предметов чужих и мертвых — все напоминало о событиях и человеческих судьбах. Может быть, поэтому он чувствовал себя так хорошо на своей улице. Стоило ему подумать, что она когда-нибудь исчезнет, как сердце щемило от жалости, но он старался подавить в себе жалость, вспоминая о туберкулезе, древоточце и ревматизме.

Фиалковский подошел с левой стороны. Родак узнал его издалека по походке.

Такая походка была у тех, кто смолоду работал в столярных мастерских, где отсутствовала механизация, где допотопный инструмент деформировал молодое неокрепшее тело. Фиалковский шел вразвалку. Он расстегнул воротничок своей неизменно чистой рубашки, и его обнаженную шею обвевал свежий ветерок, несший вечернюю прохладу после дневного зноя.

Желязовский пришел справа. Он покосился на номер у ворот, поглядел на окна, сделал вид, будто не видит Родака. Тот ухмыльнулся.

Разговор поначалу не клеился. Они с трудом подыскивали слова. Родак показал гостям детали двуспальной кровати, приготовленные для полировки. Столяры постукивали пальцами по фанеровке, искали пустые полости.

— Приданое для моей Софьи, — сказал Родак, чтобы прервать затянувшееся молчание. — Во время войны мастерил вечерами…