Покорение Михримах

— Я так часто думаю о его ногах, госпожа! Они… они такие красивые! Скажите, это нормально? Все женщины думают такие мысли, когда влюблены?

Она покраснела ужасно, уж не знаю даже, какого чувства больше было в этом — смущения или гнева. Так или иначе, ей удалось быстро взять себя в руки и помертвевшим голосом сказать:

— Это вполне нормально, Михримах. Но обсуждать такие вещи, действительно, не стоит.

Я чуть не залила ее слезами благодарности, многократно высказывая, как она утешила и ободрила меня своим мудрым женским советом; Хатидже-султан выглядела кисло и сухо, как будто лимон проглотила, и скоро распрощалась и уехала в самом скверном расположении духа.

Ну что ж! Она сама напросилась, так что я не буду сожалеть о том, что разбередила ее воспоминания о муже. Зато теперь она точно на время оставит попытки поссорить нас с Рустемом! Ведь она получила такие несомненные доказательства нашей любви — воображаю, как она сейчас скрежещет зубами и проклинает Рустема, который умудрился каким-то образом поразить мое воображение своими ногами!

…как выяснилось позже, ситуация имела последствия. При следующей встрече с матерью я узнала, что Хатидже-султан закатила той бурную и некрасивую сцену, в которой упрекала ее в том, что она воспитала свою дочь совершенно неподобающим образом. Как я подозревала, тетушка не скупилась на яркие выражения, и именно поэтому мать несколько обеспокоилась и захотела выяснить у меня подробности.

— Ничего такого, матушка, — невозмутимо заверила я. — Она первой усомнилась, что такой зрелый человек, как паша, может быть привлекателен для такой юной девушки, как я. И я всего лишь спросила ее, нормально ли, что мне очень нравятся его ноги. Не знаю, что развратного она нашла в этом сообщении. Ведь мы женаты перед лицом Создателя; что же дурного в том, что я нахожу своего мужа привлекательным?

В противоположность Хатидже-султан, матушка от моих слов расцвела самой ясной улыбкой. И со смехом призналась, что и она находит крайне привлекательными ноги отца.

Это окончательно меня успокоило; осталось только смириться с мыслью, что, кажется, я как-то незаметно для себя влюбилась в пашу.

Сама идея в той форме мысли, как я ее подумала, вызывала у меня отторжение. Я категорически не желала признавать, что влюблена в него. С другой стороны, у меня и впрямь установилось к нему очень теплое и интимное отношение — и я уже не могла представить себе, чтобы было иначе. Я привыкла видеть в Рустеме близкого человека; но почему нужно обязательно считать это любовью?

Просто я нашла в нем замечательного друга! Партнера, союзника, верного товарища. Чего же лучше? И не надо преувеличивать и называть это любовью!..

…Я крайне удачно обозначила свое отношение к Рустему как нежную дружбу; если бы только не эти проклятые ноги, которые упорно не шли из головы и ломали столь стройную и приятную картину!

К тому же, боюсь, я переоценила степень закрытости своих мыслей от внешнего мира. Или просто еще не привыкла помнить, что Рустем очень хорошо умеет в мои мысли проникать даже тогда, когда я старательно прячу их внутри себя.

Во всех случаях это было скорее хорошо; но в этот раз сыграло против меня.

Конечно, признаю, я сама виновата. Мы просто сидели и обедали, а я все невольно начинала коситься на его ноги, пытаясь осознать, что там, под одеждой и обувью, они такие, как я их увидела. Мне казалось, я поглядываю совсем незаметно, краем глаза и только тогда, когда паша чем-то занят и не может заметить моих взглядов. Уж не знаю, почему ему удалось меня вычислить. Только в какой-то момент он с уже привычным выражением возвел глаза к небу и пробормотал:

— Что, все же жалеешь, что упустила случай потрогать их?

Я даже поперхнулась от такой наглости; и поскорее гневно ответила:

— Ну уж нет!

Он бросил на меня проницательно-насмешливый взгляд и поинтересовался:

— Тогда почему ты постоянно на них смотришь?

Крыть было нечем; я постаралась не краснеть — наверно, безуспешно, и спрятала смущение в кубке с шербетом и ванильном пирожном.

Он помолчал, тоже отдал должное напитку, потом неожиданно предложил:

— Хочешь пойти со мной в баню?

— Что? — кубок в моих руках дрогнул; я бы пролила его, если бы не выпила до этого почти до дна. — Конечно, нет! — и послала ему самый возмущенный из моих возмущенных взглядов.

Он глаз не отвел, со вздохом парировал:

— В том-то и дело, что, судя по всему, «конечно, да»!

Я смутилась и отвела глаза. Мне всегда было мучительно сложно защищаться в те минуты, когда он так безжалостно говорил о вещах, о которых я предпочла бы молчать.

— Михримах, — привлек он мое внимание мягким тоном; пришлось восстановить зрительный контакт — ведь не отвяжется же! — Чего ты боишься?

— В каком смысле я боюсь? — не уловила я его вопроса.

Он помолчал. Потом неохотно сказал: