Покорение Михримах

В один из вечеров она вдруг прервала эту традицию и взяла мою ладонь в свою.

Я сразу понял, что это означает ее готовность сделать еще один шажок ко мне.

Она потянула меня за руку и ввела в комнату; глаза прятала, и по ее понурому виду я догадался, что она все еще не готова к близости, но согласна пойти на это, если я буду настаивать. Ради чего такие жертвы, интересно?

— Михримах, — я постарался успокоить ее мягким тоном, — я предпочел бы, чтобы ты вслух произнесла, чего хочешь.

Она вздрогнула, бросила на меня умоляющий взгляд и снова потупилась, заливаясь краской, отчаянно приближаясь по цвету к своему алому платью.

— Госпожа, — я мягко погладил ее по щеке, — я и в мыслях не имею мучить вашу стыдливость, но, право, мы избежим многих недоразумений, если вы четко обозначите границы допустимого для вас.

Еще один беглый взгляд — жалостный и благодарный одновременно, потом все же решилась:

— Я… я просто… хотела бы, чтобы мы жили в одних покоях. Это… возможно?

Свободной рукой я приласкал ее локоны.

— Конечно, возможно, госпожа, — заверил я ее. — Мне принести сюда мою тахту?

Она вся залилась краской; еще один смущенный взгляд; открыла было рот; передумала; потупилась; мучительно краснеет.

— Ох, моя чувствительная и нежная госпожа, — вздохнул я и привлек ее в свои объятья.

Она слегка расслабилась и успокоилась, и я напомнил:

— Михримах, я все тот же Рустем, которому ты можешь просто сказать, как есть. Бояться нечего. Я не обижу тебя.

— Я… я просто… просто это неприлично и, может, даже дурно? — проговорила она куда-то в мой воротник.

С мягким смешком я поднял ее подбородок, устанавливая зрительный контакт, и уверенно велел:

— Просто скажи, как есть.

Она смущенно заморгала своими пушистыми ресницами и все же призналась:

— Я… я бы хотела, чтобы мы… спали в одной кровати, но без… без…

Я прижал палец к ее губам, жалея ее стыдливость:

— Тссс. Я понял тебя. Все будет, как ты хочешь.

Она вся расцвела улыбкой и радостью от облегчения, что сложный и смущательный разговор позади.

Я был удивлен, что она сразу зашла так далеко — по моим расчетам, меня сперва должна была ожидать тяжелая неделька в ее комнате на тахте, — но мог только порадоваться тому, что дело движется вперед быстрее, чем я планировал.

Это было хорошее время для поцелуя, и я не упустил момент. Она совсем расслабилась и успокоилась.

— Ну что ж! — бодро провозгласил я после. — Похоже, меня все-таки допустили в нашу постель, да? Вот так счастливый час для бедного Рустема!

Мой веселый шутливый тон избавил ее от остатков смущения.

— Сдается мне, — поддержала она этот тон, — Рустем совсем не настолько бедный, как он пытается представить.

— Воистину так, госпожа!… — я снова сжал ее в объятиях.

….засыпать с нею в обнимку было и восхитительно, и мучительно. Но муки мои продлились лишь несколько дней.

И, когда Михримах стала моей женой вполне, я ни капли не жалел, что отказался от своих прав в ту далекую брачную ночь. Ее любовь стоила того, чтобы проявить терпение.

Часть вторая

«Тщеславие всегда любило

Господствовать над тем, что мило».

(«Собака на сене»)

Глава девятая. Гнилой апельсин

* * *

Рыжеватая осень ломилась в окно свистящим ветром. Вышивание не ладилось; жесткая медная нить цеплялась за пальцы, чуть не до царапин.

Цеплялась совершенно в такт моим мыслям.

Меня не оставляло в покое то соображение, что не слишком ли часто Рустем задерживается во дворце допоздна?

Да, такое случалось всегда; пост третьего визиря — это не просто красивые слова. Я прекрасно понимала, как много у моего мужа обязанностей, которые требуют его непосредственного внимания.

Но сердце мне цепляла обида, что он задерживается так часто — неужели он так прям и не может найти способа почаще бывать со мною?

Я уверена, что, если бы хотел, — сумел бы! Раньше у него вполне же получалось! А теперь, стало быть, дело сделано, жена завоевана, — можно и другими вещами заниматься?

В глубине души я прекрасно понимала несправедливость своих упреков; жаловаться на пашу было бы неблагодарно. Он был, как всегда, внимателен и нежен, и причины его постоянного отсутствия были вполне объективны и предсказуемы.

Но все же это ужасно, ужасно! Сидеть целыми днями дома и ждать, когда он уже придет!

Однажды я не выдержала и пожаловалась матушке; она сперва рассмеялась, тряхнула своими огненными волосами, а потом признала, что тоже имеет дело с этой бедой. Посетовала, что властелин всего мира, увы, вечно занят этим самым миром, и порою ей бывает непросто делить султана с его делами. С хитрой улыбкой мама добавила, что мне станет легче, когда я подарю паше ребенка, — тогда-то уж точно мне не захочется жаловаться на безделье!

Я ужасно смутилась; на самом деле, у меня даже не было уверенности, что я хочу ребенка — я как-то не успела подумать об этом.

Потом матушка подсказала мне еще одно средство — письма. По ее словам, они всегда были утешением ее сердца, и не раз спасали ее непростые отношения с отцом.

Эта идея показалась мне крайне здравой и перспективной! Письма писать я любила и умела; и помнится, та переписка с Ташлыджалы доставила мне немало удовольствия.