Покорение Михримах

— Извольте удалиться, госпожа. В этом доме вы более не желанны.

Она пыталась сохранить гордую манеру, но видно было, что она считает себя униженной моими словами. Но ей, в самом деле, стоит уже научиться следить за языком! Оскорблять моего мужа в нашем же доме!

Когда гнев слегка схлынул, я подумала, что поступила не очень разумно, и мать будет права, если выговорит мне. Импульсивная горячность!

Я не хотела этого признавать, но мысль о польской девчонке царапнула мне сердце — дыма без огня не бывает. Почему Шах-султан выбрала именно эту тему для атаки? Ей что-то известно?

Вечером я пересказала мужу этот эпизод, цепко следя за реакцией.

— Пани Бжезинская? — рассмеялся он. — Очаровательная малышка! Михримах, только не говори, что ревнуешь меня к ребенку!

Ей было шестнадцать; я уже выяснила потихоньку.

— Она всего на год младше меня! — надула я губки.

В его теплых глазах стояло неподдельное удивление:

— В самом деле? Я помню ее малышкой; даже в голову не приходило.

— Очень глупо, что меня это встревожило, — со вздохом покаялась я.

Он обнял меня очень крепко; его борода зашуршала о мой воротник, а после он прошептал мне на ухо:

— Ревнуйте меня, госпожа моя, но не всерьез. У моего сердца иной госпожи нет и не будет.

…в итоге я сама пригласила этих поляков к нам; таинственная пани, в самом деле, казалась совсем девчонкой, и совершенно точно можно было сказать, что мой муж в ней не заинтересован, как и она в нем. А вот у меня нашлось с нею море тем для разговоров, особенно по части языков. Оказалось, она мечтает изучить турецкий; а меня очень заинтересовал звучный и певучий польский.

Так, благодаря интригам тетушки, у меня появилась первая в моей жизни подруга — Златка Бжезинская.

* * *

Когда первая эйфория от победы прошла, я вынужден был признать, что с влюбленной Михримах иметь дело не очень-то просто. Она явно предпочла бы, чтобы я оставил все свои дела и целые дни проводил возле ее ног; с привычной ей решительностью она добивалась этого.

Моим рабочим обязанностям она словно оказывала снисхождение, и эта ее шероховатая манера меня несколько раздражала — я серьезно относился к тем обязательствам, которые взял на себя.

Я был склонен снисходительно воспринимать ее напор; она была так молода и впервые влюблена — немудрено, что она не всегда видит берега разумного. Мне даже льстил тот ураган чувств, с которым она явно не умела справляться; но у всего есть свои разумные и допустимые пределы.

Однажды она этот предел пересекла.

Так сложилось, что благодаря моим связям я часто делал визиты иностранным гостям, через которых поддерживал связь со своими внешними агентами. Конечно же, с тех пор, как я обзавелся семьей, в ход пошла и ответная любезность — я стал приглашать некоторых, особо близких мне людей, к нам во дворец. Михримах в этом отношении показала себя с безукоризненной стороны; приемы ей удавались не хуже, чем европейским королевам. Все гости, как один, были очарованы моей женой.

Обычно приемы такие готовились заранее, но в один день так случилось, что я пригласил некоего венецианского сеньора на сегодняшний вечер. У него было важное сообщение о настроениях в доживающей свои последние дни Венецианской республике (1), и мне нужно было принять его без лишних ушей и под благовидным предлогом. Конечно, я сразу же отправил записку жене; однако, когда вечером я вернулся домой, гостей не обнаружил, а Михримах, попивая клюквенный морс, с сожалением сказала, что получила записку слишком поздно, поэтому произошло недоразумение, и гости мои не были приняты.

Меня царапнуло ее объяснение — я уверен был, что времени между отправлением записки и приходом венецианца должно было быть достаточно; однако я позволил сладким поцелуям жены затуманить мою голову, и выкинул эти мысли. На время.

С утра я тайно учинил допрос Гюльбахар и получил подтверждение своих подозрений: Михримах получила записку вовремя, но явно не захотела делить меня в этот вечер с кем бы то ни было и самовольно отправила гостя восвояси. Это создала мне много хлопот, но, впрочем, я сумел уладить дело без потерь. Не столько проблемы, сколько легкая и непринужденная ложь огорчила меня.

Она солгала мне просто и не задумываясь; считая, что это вполне допустимо и оправдано. В глазах ее, в лице не было ничего, намекающего на ее неискренность, ни малейшей шероховатости. Она солгала — а потом целовала меня с тою же нежностью, что и всегда, как ни в чем не бывало.

У меня запершило в горле от этого понимания; ей нельзя доверять? Она так привыкла к манипуляции, что считает ее нормальной?

И это моя, казалось бы, насквозь влюбленная и доверчиво-открытая Михримах!

Я был в гневе; бурые круги носились под закрытыми веками, провоцируя головную боль.

На следующий ужин я наблюдал за ней; она была непринужденна и мила, шутила и флиртовала, шуршала тонким рукавом коричневого платья, поглядывала бойко и ясно.

Мне показалось, что я ошибся. Что Гюльбахар ошиблась. Это какое-то недоразумение!