Покоряя Эверест

Мое следующее воспоминание после этих важных событий, совершенно ясно запечатленное в моем сознании вместе со знакомыми чертами нервного напряжения, — это выход из своего рода выемки, по которой мы без труда прошли над упомянутым ранее камином. Теперь мы снова оказались на гребне нашего контрфорса, прошли по выступу вправо и увидели над собой с этой стороны глубоко врезанный в стену камин, или, если можно его так назвать, вспомогательный желоб. Хотя мы приняли эту возможность с благодарными сердцами и сдержанным энтузиазмом, ни Портер, ни я даже несколько часов спустя не могли точно вспомнить, что произошло дальше. Мы согласились, что для нас это место оказалось целебным, как остров Просперо[124], и даже воздух там был сладок. Скалы были крутыми и крепкими, сколь только можно пожелать. Не раз пришлось вгонять в щели ледоруб, и требовались напряженные, но не отчаянные усилия. Воодушевленные доверием к Природе, что была к нам столь добра, счастливые и полные оптимизма, мы быстро продвинулись примерно на 200 футов[125]. Даже финальный отрезок пути, частично покрытый льдом, крутая стена с крошечными трещинами (мы оценили сложность ее прохождения как высочайшую) задержала нас всего на несколько минут, и когда в 1:15 мы снова достигли платформы на краю ребра, то гордились нашим прогрессом. Здесь мы устроили привал для ланча.

Размышления, зародившиеся на этом высоком выступе, по большей части утешали, но их омрачали два маленьких сомнения. Небо заволокло тучами, и вокруг пиков сгущался туман. Когда мы выглянули из-за угла желоба, можно было различить «сфинкса» — предположительно, одну из вершин Шармо, — холодно взиравшего на нас. Но внезапно он скрылся от нашего взора. Последние дни мы не особенно верили в подобные дурные предзнаменования. Но даже невинный туман был нежелателен, поскольку мы собирались спускаться по еще не известному нам маршруту. Второе сомнение, пожалуй, было более серьезным. В отчете Курца о восхождении Поллинджера упоминается 6–7-метровый камин. Почему же тогда там ничего не было сказано о внушительном камине, по которому мы только что поднялись? Возможно, он опечатался, написав 6–7 вместо 60–70? Такое объяснение нас совсем не устраивало. Поднимался ли Поллинджер на самом деле там же, где и мы? Курц даже не упомянул, что его отряд восходил по крутому контрфорсу. Напротив, он писал про желоб. Чем больше мы об этом думали, тем яснее становилось, что мы не следовали по маршруту первого восхождения. Какое бы душевное спокойствие ни дарила уверенность в том, что нога человека ступала там до нас, он шел другим маршрутом. Что лежит между нами и нашей целью? И продвинемся ли мы дальше? Мы рассудили, что расстояние уже не может быть слишком большим. Скоро мы это проверим. Такие мысли, если и давали почву для некой тревоги, в основном бодрили и не угнетали нас, а, напротив, словно мрачная тень от тучи, заставляли ускорить шаг.

Прямо над нами скалы отступали назад плавнее, чем раньше. Моя трубка едва успела раскуриться, когда мы двинулись вперед. Мы преодолели около 150 футов[126], когда я зацепил ее боком о скалу и выпустил изо рта. Трубка обреченно скользнула по снегу мимо Портера, а затем каким-то чудом сделала сальто, ударилась «головой» и замерла. Портер, проникшись сочувствием к моему тоскливому восклицанию, без колебаний высвободился из связки и быстро подобрал мою драгоценную трубку. Это было добрым знаком, но и предостережением. Скалы становились гораздо круче, чем казались с места нашего ланча, и, как я теперь видел, — немного выше, и были, вероятно, непреодолимы. Мы выбрали очевидную альтернативу и поднялись по снегу к желобу справа от нас, держась нашего предыдущего маршрута. Первый же отрезок позволил нам подняться выше. Мы рассчитывали на камни, но не на лед, и я боялся задержек. Пришлось поработать ледорубом, неловко прорубая лед левой рукой из напряженной позы. Теперь все зависело от одной маленькой ступеньки, высеченной в самой хрупкой из мыслимых структур, кое-как цепляющихся за скалу. С нее нужно было как-то перетянуть себя через громоздкий выступ выше. Эта преграда была самой упрямой из всех, что нам встречались, — того рода, когда человек застревает перед ней, уже решив, что не сможет, но, зная, что должен, продолжает бороться, пока не преодолеет ее.