Покоритель орнамента (сборник)

Теперь солдаты берут труп за ноги и через проходной двор волокут его к реке, оставляя за собой горячий дымящийся след, приговаривая вполголоса: «А наш-то сегодня лютует, стрелял, яко зверь». Огромная торпедоподобная овчарка, привязанная к милицейскому мотоциклу, начинает рваться на толстом, натянувшемся в струну брезентовом поводке.

Солдаты запихивают тело в рваный мешок с песком и бросают в воду.

* * *

Феофания обернулась к Вере:

– Мы ведь с тобой что сестрички, которые лежат вместе, обнявшись, в яслях, сучат ножками, вздымая сено, взыгрываясь (лучше и не скажешь), улыбаются бессмысленно, наблюдая, как ветер колышет марлевый больничный полог, даже сердятся порой, норовят укусить друг друга, правда, беззлобно, а так, инстинктивно – почесать десны и слабые зубки, не тая обиды при этом совершенно, а добрая Богоматерь наклоняется над ними, грозит пальцем и говорит строго: «А ну, сорванцы, не баловаться!» Потом один за одним над яслями склоняются мохнатые снежные головы, покалывая нас своими длинными густыми бородами и бормоча при этом: «Деткам сладкое нельзя, им полезнее кисленькое или, в крайнем случае, пресное».

И Вера поняла, что мать и дочь всегда держались за руки: и когда стояли на берегу залива, и когда прогуливались в старом спящем парке, и когда сидели на скамейке на набережной или в бульваре, и когда обнимались, и когда шли по улицам, линиям мимо часовен, мимо лютеранского кладбища, мимо Академии художеств и бетонного музея, разгороженного подрамниками и холстами из галерей.

За стеной – кающиеся. Ученики с замиранием сердца смотрят на мертвого учителя, которого бросают в воду: «Ездра, Ездра, а не…»

В притворе – оглашенные.

В алтаре – верные.

Он зрит тайно.

Покоритель орнамента Роман

Егору посвящаю

1.

Он громко сморкается в носовой платок.

Мое искаженное гримас ой лицо отражается в покрытой черным лаком рогатой глубинной мине, что выставлена на гранитном постаменте перед входом в Евпаторийский краеведческий музей.

Я смотрю на себя и не узнаю себя.

Он стоит перед могильной оградой, сооруженной из старых панцирных кроватей, и рассказывает о похороненных тут жене и грудном ребенке, убитых при обстреле города системой залпового огня «град». Голос его дрожит, но он рассказывает, выдавливает из себя страшные слова.

Слова-знаки, слова-символы, слова-объекты.

Я всматриваюсь в свое отражение, открываю рот, высовываю язык, касаюсь им нижней губы и не узнаю себя. Ну что же, мне остается лишь предположить, что я вижу маску какого-то неизвестного науке рогатого чудища.

Она собирает вещи, разбросанные по комнате, расставляет стулья вдоль стен, на одной из которых висит ковер.

Я помню себя в возрасте шести-семи лет ходящим по ковру босиком. Тогда я воображал себя покорителем орнамента, исполненного в восточном, предельно витиеватом стиле.

Он продолжает рассказывать о том, как все было, когда город был под огнем.

А было все так: ночью город начали обстреливать со стороны перевала. Люди выбегали из своих домов, и их тут же накрывало осколками. Повезло тем, у кого вход в подвал находился с необстреливаемой стороны. В подвалах спаслась большая часть жителей города.

А он не стал прятаться тогда, а так и остался сидеть на земле перед домом рядом с убитой женой.

Под утро обстрел закончился, и затишье, длившееся не более десяти – пятнадцати минут, показалось вечностью. Потом пошли танки.

Он услышал, как предрассветная мгла наполняется ревом включенных двигателей.

Он увидел всадников Апокалипсиса, которых никогда не видел раньше.

Она выключает свет.

Теперь узоров ковра и не разглядеть вовсе – лишь редкие отблески автомобильных фар с улицы выхватывают отдельные детали орнамента.

Вот они:

Листья папоротника и алоэ. Навершия посохов. Бунчуки. Павлиньи хвосты. Зрячие ладони. Верблюды вниз головой. Арабская вязь. Оранжевые цветы. Плетенные из бересты восьмиконечные кресты. Рыбы вверх плавниками. Горящие свечи. Кубки для вина.

Красное виноградное вино.

Он задрожал всем телом и стал кричать на танки что было мочи. Из его рта вылетала слюна, из глаз катились слезы. Ему даже казалось, что некоторые из всадников Апокалипсиса обращали на него внимание, но ничего, кроме безразличной усмешки, он, столь ничтожный, столь жалкий, перепачканный глиной и пороховой гарью, в драных обносках, у них не вызывал.

Всадники недоумевали: «Он что? Вызывает нас на поединок, на бой ли, жалкий смерд?»

Она включает телевизор и смотрит в него.

Там передают новости. Ее внимание почему-то привлекает сюжет о безногом инвалиде, который на сделанной из трехколесного велосипеда коляске доехал от Мурманска, где живет, до Медвежьегорска. На вопрос корреспондента, зачем он это сделал, инвалид ответил, что посвятил этот пробег своему деду – врачу-психиатру Серафиму Филипповичу Молодцову, который пропал без вести в медвежьегорских лагерях в 37-м году.

Кстати, я тоже довольно часто вспоминаю своего деда Бенедикта Самойловича Полонского. Особенно тому споспешествует черно-белая фотография, сделанная моим отцом в 1979 году и хранимая мной в электронном виде.