Покров-17

— Да, — сказал Катасонов. — Когда наш директор стал превращаться, люди стали уходить. Ушли лаборанты, ушли научные сотрудники. Неделю назад мы остались без охраны. Где они, что теперь делают — я не знаю. Может, к бандитам ушли, может, в «Прорыв». Может, уже по лесам бегают с ширликами. И что нам теперь делать…

— Пятнадцать человек, пятнадцать человек, это же полный… — продолжал Доценко. — Нет больше института. Как нам теперь изучать все вот это? И зачем теперь это изучать… Тут все, в общем-то, кончено, по большому счету.

— Кончено, — кивнул Катасонов. — Мы бы тоже ушли, но куда? Да и не выпустят за кордон. Тем более нас. Остается только сидеть и ждать чего-нибудь. Уверен, о нас вспомнят на Большой земле. Кого-нибудь пришлют.

— Пришлют они, ага… — сказал Доценко. — Пошлют они, а не пришлют. Нас пошлют.

— Ладно, — Катасонов поморщился, видимо, даже его стал раздражать голос Доценко. — Слушайте, вам надо поесть и поспать. Вставайте с пола.

Он помог мне встать. Ноги не слушались. Опять тошнило.

— Да… — пробормотал я. — Мне плохо. Вы говорили, что этот уголек снимает эффекты. Можно мне… Есть у вас инъекция?

Катасонов коротко кивнул.

— Пойдемте, — сказал он.

* * *

Я лежал на диване в пустом кабинете с выключенным светом, поджав руки и ноги в позе эмбриона. За окном начинало темнеть.

Так заканчивался мой первый день в Покрове-17.

Инъекция уголька, действительно, сделала немного лучше. Не кружилась голова, не тошнило — я чувствовал себя почти так же, как ощущает себя обычно здоровый человек.

Только чудовищная пустота пожирала изнутри, и непроглядно темный туман окутал сознание, будто бы чернота, которая приходит в эти края, попала внутрь и осталась во мне навсегда; будто я теперь навсегда стал ее частью, и она никогда не отпустит меня — да и зачем отпускать, если я теперь тоже эта чернота?

Может, и хорошо это, может, теперь, став чернотой, я стану чем-то другим, и мне будет проще в этих местах, и, быть может, не так уж и плохо, что я тут останусь. Доживу тут эти сорок дней в здравом уме, а потом…

Я завыл в подушку, стиснув зубы до крови в деснах.

Пусть это окажется сном, пожалуйста, пусть все это будет отвратительным сном, а потом я проснусь в своей машине и поеду домой, просто поеду домой, Господи, пожалуйста, можно так?

Поеду домой, да.

Сейчас надо уснуть, тихо и спокойно уснуть, сладко задремать, скорчившись на этом ободранном диване, чтобы проснуться в своей машине.

Утро, сиреневое рассветное небо, плотный туман на полях, ровно гудит мотор, и я еду по трассе, а впереди — блокпост с зелеными солдатиками, и вот он все ближе и ближе, и я сбавляю скорость, подъезжая к ним, и останавливаюсь у шлагбаума.

Молодой призывник с улыбкой подходит к машине, козыряет, спрашивает учтиво:

— Документы?

Протягиваю паспорт.

Солдат смотрит на разворот, отдает паспорт обратно, снова улыбается, говорит:

— Все в порядке. Можете ехать.

Поднимается шлагбаум, и я трогаюсь с места.

А потом — быстро, будто в кино сменяются кадры один за другим — снова дорога на Малоярославец, потом Калуга, потом по трассе до Москвы, и по пути можно остановиться в кафе, пообедать и выпить кофе, и к ночи уже буду почти дома.

И снова выспаться — уже в своей кровати, в моей сталинке на Садово-Черногрязской, утром улыбнуться соседям, дойти до редакции — где там Пискарев с его дурацкими усами и модными очками — и сдать этот чертов текст.

Но Пискарев не смотрит на текст. Он молча приглашает меня в свой кабинет, закрывает за нами дверь и кивает на работающий телевизор.

А там — странный раздражающий скрежет, черный экран и белая полоса, по которой катится, вздрагивая, маленький шарик, катится-катится, подпрыгивает и падает в черную бездну.

И под завывание приглушенных фанфар появляется на черном экране страшная, бледная, нечеловеческая голова с бельмами вместо глаз и припухшим наростом на макушке.

— Телекомпания «Вид» представляет, — говорит голова замогильным голосом.

Что-то меняется в кабинете. Сейчас утро — ведь утро, да? — а за окном темно, будто ночью, но не горят огни дома напротив и не слышно шума проезжающих машин. Я смотрю на Пискарева: он сидит в своем коричневом кресле, но взгляд его будто не здесь, он сам становится похож на эту мутную бледную голову, которая пляшет белым пятном на его очках.

— Смотри! — говорит Пискарев тем же голосом, что и голова, и показывает пальцем на экран.

А на экране — сквозь мутную дрожь помех и разноцветно-зернистую рябь — мелькают бегущие люди с дубинками и автоматами, развеваются красные флаги, и вот человек бежит в толпе таких же, как он, а потом падает и больше не встает; и грохочет автоматная очередь — тра-та-та, — и кто-то орет в громкоговоритель, и вдруг танки, танки, и снова танки, и я вижу, как мутная рябь на экране вдруг превращается в чистый белый огонь.

Меня разбудил вой сирен.

Я открыл глаза.

Кабинет, грязный стол, тумбочка, ободранный диван, сине-серое небо за окном и запах дегтя в спертом воздухе.

Еще сильнее скорчился в позе эмбриона и снова крепко зажмурился.

* * *