Покров-17

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Из книги Андрея Тихонова «На Калужский большак»

22 декабря 1941 года, поселок Недельное

— А вы тут теперь навсегда?

Мальчик лет семи, худой, с синяками под глазами, в огромном взрослом ватнике и в ушанке, вечно сползающей на глаза, смотрел на собравшихся у костра бойцов то ли испуганно, то ли с надеждой и спрашивал, насовсем ли они сюда пришли. За ним стояла его мать в черном платке и в драном полушубке. На вид ей было лет сорок — но, скорее всего, подумал Селиванов, ей нет еще и двадцати пяти…

Селиванов не знал, что сказать. Он опешил.

— Не знаю… — сказал честно он.

— Ну ты дурак, что ли, — злобно шепнул ему Пантелеев, ткнув локтем в бок.

Встал, подошел к малому, потрепал по шапке, присел рядом с ним.

— Конечно, навсегда, — сказал Пантелеев. — Мы этих немцев так наскипидарили, что они сюда теперь не сунутся. Ты, главное, маму слушайся.

И подмигнул его матери.

— Хороший у вас малой, — сказал он. — Как звать?

— Миша! — крикнул ребенок, опередив мать.

— Вот, Миша, — сказал Пантелеев, хлопая его по плечу. — Мы вас тут в обиду не дадим.

Встал от костра Игнатюк, оправил шинель, прямой походкой медленно подошел к женщине.

— А вас, извините, как звать? — спросил он. — Мы тут, знаете, костер сварганили, картошечку принесли, присаживайтесь…

— Игнатюк! — раздалось со стороны костра.

Это был лейтенант Старцев. Он хмуро глядел на Игнатюка, грозя ему пальцем.

Игнатюк растерянно кивнул.

— А женщину и ребенка накормить? — сказал Старцев. — Присаживайтесь.

Игнатюк почесал затылок под шапкой, показал им рукой на костер с котелком.

Женщина рассказала у костра, что ее зовут Анна и ее муж воюет где-то под Москвой.

Вышло солнце, и снег белыми искрами слепил глаза — приходилось жмуриться и отворачиваться. Давно не было такого солнца этой зимой. Здесь, у огородов на окраине Недельного, где расположились бойцы, с этим солнцем и этим чистым снегом, с этой женщиной и мальчишкой, уплетающим горячую картошку за обе щеки, на секунду могло даже показаться, что нет никакой войны и все это было дурацким сном. Но рядом с костром сложены в пирамиду винтовки, и хромает сержант Громов — оцарапало пулей бедро по касательной, — и все еще стоят перед глазами трупы немцев на обледенелой дороге.

Селиванов грел руки у костра и думал, что этот бой вышел на удивление легким и удачным, но так было не всегда и так будет не всегда. Сегодня отделались от смерти, а завтра? А послезавтра? Пантелеев сказал мальчонке, что наши пришли насовсем, но это может оказаться совсем не так…

А дома, в Ленинграде — мама, папа и пес Альберт. И страшная зима, и страшный голод, и черт знает что еще.

— Слушай, Селиванов, — сказал Пантелеев, закуривая самокрутку и прищуриваясь от яркого солнца. — Вот ты человек образованный. Скажи-ка мне, как происходит, что люди в зверей превращаются? Вот немцы. Вроде такие же, как мы. Две руки, две ноги, голова на плечах… Да и кровь такого же цвета. Так что случилось-то с ними? Европейская, мать их, нация, культурные люди, а в таких зверей превратились. Деревни сжигают, баб с детьми убивают, в рабство людей угоняют. Почему так? Что должно у человека в голове перещелкнуть, а? Или они родились такими?

Селиванову всегда было смешно, когда его называли образованным. Будто профессор какой-то…

— Человек не может родиться таким, — покачал он головой. — Но условия жизни, воспитание, массовый психоз вокруг играют свою роль. Их же там Геббельс накачал пропагандой по самое не балуй. Вот, мол, есть мы — борцы за светлое будущее великой Германии, избранная раса. А есть недочеловеки, враги, которые как бы, понимаешь, и не люди вовсе. А раз не люди, их можно спокойно убивать и сжигать живьем. А когда все вокруг начинают так думать, ты тоже этому поддаешься. Тебе говорят: можно быть зверем, можно освободить свое внутреннее чудовище и не стесняться. Вот и не стесняются.

— Все равно в голове не укладывается, — сказал Пантелеев. — Вот у этих дохлых фрицев… Наверняка их дома какая-нибудь фрау с большими сиськами ждет. Мама, папа, братья. Они ведь с ними нормально себя ведут. Как люди. Наверняка и они любили, и их любили…

— А нам какая разница? — зло прервал Игнатюк. — Они убивать нас сюда пришли. Нас, наших мам, пап, братьев, жен. Убивать! Или мы их, или они нас. Тебе что, жалко их стало?

Пантелеев затянулся махоркой и сплюнул в снег.

— Не жалко. Просто понять пытаюсь, как такое может произойти.

— Потом будем понимать, — отрезал Игнатюк. — А сейчас их надо убивать. Вот повесим Гитлера за яйца на Красной площади, а потом можно будет и пофилософствовать.

— Справедливо, — сказал Пантелеев.

— Справедливо, — повторил Селиванов.

Миша и его мать слушали их молча, уплетая горячую картошку.

* * *

После обеда выдалось время подремать на сеновале, укутавшись драными одеялами и полушубками. Разморило горячей едой, свалило с ног накатившей усталостью, и Селиванова вырубило почти сразу.