Покров

Вспомнилось, что в детстве любил зеркало; когда все уходили из дома и он оставался один, подходил к зеркалу, не позволяя себе кривляний и пустого отражения, серьезно рассказывал все, что хотел кому-то рассказать. И сейчас, увидев себя со стороны, испугался своего подобия, испугался просто, как в далеком детстве мог внезапно задрожать под чьим-то взглядом в лесу, где вокруг никого не было, и он бежал тогда, не помня причины и начала бега, ожидая только увидеть наконец ясную цепь домов с опушки леса.

Он пошел плутать среди могил, и фотографии были ненужным продолжением фамилий и имен, как нечто придуманное людьми для своего непонимания, оправдания смерти прибавлением копии с удивленного лица. Все люди смотрели прямо; им не хватило времени расположиться перед фотографом так, как могло позволить пустое время. Им было некогда.

Ему казалось, что пройдет еще некоторое время, и он уже никогда не уйдет отсюда, от привычного шума деревьев, от не ожидаемого им ранее чувства, которое в силах зачеркнуть все прошлое и все будущее, оставив лишь недолгий путь возвращения к дому на берегу бесконечной, без края, дороги.

Он понял вдруг, что ничего не сделал на кладбище из того, с чем сюда шел, и возвратился к могиле отца. С поля повеяло запахом жнивья и мякины, он стоял, держась за ограду, глядя на пустое место для матери – его пока занимала маленькая скамейка. На скамейке в высохших каплях дождя застыли хвоинки. «Где же я?» – подумалось просто так, почти без всякой связи с самим собой.

Деревья стояли плотно, уютно определив и свое место, и место могил при них, и не было пространства, которое спешило бы измениться, в одно мгновение нарушая установившийся покой.

Перед тем как выйти из кладбища, он негромко, стесняясь себя, сказал: «Пап, а пап?» Стыд и неестественность погнали его к выходу, он увидел ровные линии ржевника на поле, перелетание воробьев и еще каких-то птиц, и стрекотание кузнечиков заполнило его голову до отказа, до полного забытья, которым долго и бесчувственно живут люди.

И вдруг полюбив этого человека, я уже называю его собой, мгновенно решив самую трудную свою задачу.

Дорога впереди была пуста. Легкий ветерок закручивал местами пыль. Я подолгу шел с закрытыми глазами, и солнце при этом исчезало за чем-то красным и горячим. Я плыл в этом красном мраке, и далекий детский плач на спине у отца в сторону заката, который покачивался от отцовских шагов, – был только предчувствием сегодняшней дороги.

Иногда я оступался, открывал глаза и видел себя одиноким. Взгляд опять привыкал к дороге, ко всему, что возвращалось на свои места, незаметно вздрогнув.

Когда-то я впервые заметил за собой странное ощущение пустоты, когда желания покидали меня совсем. Я ходил по улицам, принимался что-то делать, выдумывать для себя занятие, но все вдруг становилось глупым, ненужным, и странно было, что только за день до этого я мог быть совсем другим. Потом такое случалось все чаще, и незаметно жизнь поделилась на редкие минуты радости и долгие в своей тяжести дни пустоты и безразличия.

Сейчас впервые за многие годы я опять соединил все вместе – это нельзя назвать радостью, но мне надо было задержаться в этом единственно счастливом состоянии, когда мне ничего не хотелось, но я ожидал от себя всего, и сладкое ожидание – куда же оно выведет? – посреди этой дороги заставило оглянуться на купину деревьев, и я опять прошептал: «Кладбище». Никого не было рядом, но мне показалось, что не я один слышу и говорю это слово, и я обернулся.

Жалко, никого не было со мной, впервые стало жалко, что мои чувства пропадают во мне, как пропадает все, на чем не задержишь взгляд.

Перед кладбищем был не замеченный раньше подъем, и слева от него – разрытый старый карьер. Я сел на самом берегу, опустив ноги вниз. Я знал, что уже не смогу войти в кладбищенские ворота, и мне оставалось сидеть только здесь, раз я уже никуда больше не хотел идти. Куда? – ведь я все равно видел перед собой те фотографии людей, которые до сих пор ходили по улице. Я думал: кто перепутал все слова и поставил их на те места, которые стали для меня привычными? Кладбище и улица так привычно связаны дорогой, живой и стекающей через поле к одному из этих слов.

И я вспоминал то время, когда не знал одного из этих слов. Старик со старухой сидят у ворот, я с ними здороваюсь и знаю, что они спросят: «А ты чей?» Я подхожу, уверенный в своей детской смелости, и говорю с ними. Они помнят моих родителей, но меня не помнят. Я радуюсь своему второму появлению на свет и рассказываю, что мне уже много лет и я давно здесь живу. Они кивают, старуха смотрит на старика: «Разумный хлопчик».

И я не хочу сейчас увидеть их глаза, чужие и молчаливые, глядящие из-за ограды. Деревья шумят, призывают к себе, но я уже боюсь вернуться туда, я сижу и думаю, и думать тоже страшно.