Покровитель птиц

— Уж я не говорю о концовках. Чудесные «Хроники времен Карла IX» Мериме заканчиваются словами: «Отбросив дымящуюся аркебузу, граф склоняется над убитыми». А опера «Евгений Онегин» как финиширует? Писал Пушкин, писал энциклопедию русской жизни, мороз, крестьянин, торжествуя; и что же? «В смятении и тоске Онегин остается один».

— Я читал другой вариант. «Онегин наконец понимает, что Татьяна навсегда потеряна для него».

— Да вот и твоего друга Шостаковича опера заканчивается словами: «Сильное течение уносит обоих. Под тоскливую песню неволи каторжане идут своей тяжкой дорогой». И это, заметьте, блистательный стилист Лесков, бедный.

— Мне больше нравятся старинные полуоперы, — сказал Клюзнер. — Превращения, всякие существа входят и выходят. Вот появляются парочка парнишек, по традиции в перьях. Один поет: «Либер, либер, лебен, o-la-la»! А второй: «Geliebter, meine»… или мойне? и проч. Желательно, чтобы оба контратеноры, то есть как бы кастраты. Или хотя бы дискантом глотку дерут, gargarise la gorge, как матушка мне в детстве частенько говаривала, к ангинам был склонен всю жизнь, кстати, но потом это никого не волновало. Воевал с температурой без градусника. Ох, что-то я устал от эпохи.

— Утомит кого хошь, — подтвердил Бихтер. — Не отвлекайся. Нужен краткий сюжет, выразительный, современный.

— Краткие содержания либретто хороши у Даргомыжского, у Мусоргского. Современное либретто — как ты себе это представляешь?

— Ну, например… Главная героиня — Ольга, певица. Муж, советский ответственный работник. Любовник, интрига с ключом, муж прилетает раньше из командировки, открывает своим ключом дверь, застает любовников, увозит их в правительственный «охотничий домик», усыпляет отравленным коньяком, топит печь, закрывает вьюшку, запирает изменницу с хахалем; уезжает, приехав через день застает обоих без сознания, они угорели, Ольга мертва, любовник дышит, его отправляют в ГУЛАГ, последняя сцена на магаданском морозе, где герой под звездами замерзает в сугробе, ему является привидение Ольги, последняя ария, финита ля комедия.

— Кошмар. Тема сурьезная, ГУЛАГ приплетен… Нет уж, пусть оперы пишет руководство Союза композиторов, это не для меня. Может, у тебя в кино знакомые есть? Музыка к фильму? Без денег плохо, правда.

Они поднялись с ящиков возле запертого ларька, настало время идти в гости, пирожки с капустой ждали их. Окно Шанталь было открыто, но она не подходила к окну, сидела возле него в качалке, невидимая, слушала их разговор, улыбаясь, подслушивала почти ненамеренно.

За Фонтанкой голубел купол Измайловского собора, в противоположном конце Большой Подьяческой маячил золотой шлем Исаакия, за Никольским переулком царила невидимая колокольня Никольского собора. Звезды загорались, слабо светясь.

— Жизнь бренна, искусство долго, пошлость бессмертна; вот они на что нам намекают, оперы наши, — сказал Бихтер.

— Как ты говоришь — сугроб, звезды, Магадан? — сказал Клюзнер. — Хочу я написать одну вещь, оркестр, хор, солист, стихи Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана».

— Любимое стихотворение? Думаешь, это будет кто-то исполнять?

— Не знаю. Но напишу. Нет, любимое — «Иволга».

Глава 21 ПРОФЕССОР ДЖАН

Шанталь хаживала к знакомой подруге своей, красивой докторше, которая из Эстонии привозила пудру, вязаные узорчатые жилетки, белье, покупала у нее кое-что по случаю. И однажды в разговоре упомянула Клюзнера. Докторша рассмеялась:

— Я его помню! Художественная натура!

— Вы с ним знакомы? — спросила Шанталь.

— Его по «скорой» в клинику к Джанелидзе привезли с острым приступом аппендицита, один из учеников Джана оперировал, а я тогда в обходе участвовала.

Блистательный хирург Иустин Иулианович Джанелидзе был одним из любимейших профессоров у курсантов Военно-медицинской академии. Когда в клинике своей совершал он обходы, с прямой спиною, гордой посадкой головы, короткая стрижка римлянина, седеющие усики, халат его белый напоминал мантию, а шествующие за ним будущие врачи и доктора отделения казались княжеской свитою. В своей газете «Пульс», маленьком юмористическом листке, как ни странно, издававшемся не одно десятилетие самой что ни на есть лишенной юмора (черный, разве что наличествовал) эпохи, курсанты публиковали стихи; в частности, была получастушка и про Джанелидзе:

Ради нас профессор Джан
бросил свой Азербайджан,
к нам приехал шить сердца,
ламца-дрица-гоп-ца-ца.

Азербайджан, конечно же, для рифмы; окончание фамилии «дзе» (в отличие от простолюдинного «швили»), гордая стать, сдержанность, благородство указывали на древний просвещенный грузинский княжеский род.

И вот на одном из обходов, подойдя к оперированному накануне по поводу острого аппендицита Клюзнеру, Джанелидзе стал расспрашивать больного: когда почувствовал начало приступа и т. п., и, к удивлению своему, выяснил, что пациент сутки лежал дома с сильнейшими болями.

— А почему вы сразу не вызвали «скорую»? — спросил профессор.