Покровитель птиц

Он любил ходить гулять на залив, за ним увязывались соседские дети, соседские собаки. «За неимением своих детей и собак, беру напрокат чужих».

Дом строил он вместе с плотниками, как некогда вместе со своим штрафбатом ставил мосты. Хотя утвердить собственный проект оказалось труднее, чем он думал. Не положено, говорили ему, всё, как не положено: ни подобной крутизны крыша, бревна не зашить вагонкой, стройтесь по утвержденным серийным проектам; борьба с чиновниками закончилась для него инфарктом, но в итоге он построил свой дом как хотел. «Ничего, — сказал он навещавшему его в больнице Бихтеру, — чуть отлежусь, уеду в Комарово, а там топор в руки — и оживу». «Топор в руки», символ крестьянских бунтов, разбойных нападений, о, этот припрятанный топор Раскольникова! — но ведь в армейских конных войсках, в резерве конармии, учили его, как на скаку разрубить человека от плеча до паха, снести противнику башку; строительный топор был для него символом мира.

Дверь купца Крутикова (снятую во время ремонта, замененную глухой современной, привез он ее на дачу) вела из комнаты с роялем на нижнюю веранду, а наверху в его спальне у двери на террасу стоял клавесин.

Глава 23 СТАРОСТИН, ПАУЛИ ЙО И ДРУГИЕ

«Формальные письма к Нине».

Владимир Волынский,

определение жанра

«Мои домовые сводят меня с ума, — писал Клюзнер в одном из формальных писем к Нине, — я скоро от их проделок вконец с глузду съеду».

Нине можно было писать что угодно, она была необыкновенно понятлива, улыбчива, весела, с легким характером, к тому же редактировала и ноты, и тексты литературные; всё в ней нравилось ему, кроме жениха, о существовании которого узнал он недавно. Впрочем, понравился ему и жених.

«Откровенно говоря, — писал Клюзнер Нине, — я стал строиться в Комарове потому, что тут долгое время на кружевной старинной даче живал Шостакович, не из-за близости к Куоккале, т. е. Репину, где зимой так хорошо в Доме творчества композиторов, но еще и потому, что стали тут предлагать участки для строительства, а главным образом из-за тишины, малолюдных мест, пустых побережий».

«Я уже упоминал об индейце, с которым случайно познакомился на Подьяческой (он ходит в гости в дом на углу Фонтанки, большой серый дом со странными барельефами, там учил его писать акварелью художник З., а я, буде вам известно, с юности в гости хожу в соседний маленький купеческий домик с эркером); днями он поехал со мной в Комарово, хотел посмотреть, как я строю (действительно! достроил почти!) свой вигвам на околице».

— Принеси лопату, бледнолицый брат мой, — сказал индеец, отвязывая принайтованый к поясу кожаный кисет.

— Конечно, — сказал Клюзнер. — А зачем?

— Ты хотел посадить кусты у крыльца, так? У меня с собой семена калифорнийской малины, сейчас посеем, на следующий год сеянцы подымутся, зацветут. Будешь на них смотреть, вспомнишь меня, а я где-нибудь в этот момент тебя вспомню. Плохо, что у вас мало солнца, оно неяркое, нежаркое, успеют ли ягоды вызреть, не знаю, они из другого времени. Но всё равно, будет цвести, птицы станут осенью ягоды клевать, листья большие, зеленый ветер у крыльца. Вот только не посеять бы мне вместе с семенами третьего домового.

— Как ты догадался, что у меня их два? — спросил Клюзнер.

— Я их то ли вижу, то ли слышу. Свойство с детства. У тебя твои два на особицу. Один местный… другой то ли привезен, то ли от твоих вещей завелся. У них имена интересные, но я плохо их слышу; если имена их знаешь, мне не говори.

Русскоподобного домового звали Старостин, а финскообразного — Паули Йо. Они не могли ни расстаться, ни толком ужиться и не то что враждовали друг с другом, но как-то перед друг дружкой выделывались: каждый хотел показать, кто в доме хозяин.

Большинство дачных домовых считались привозными, сезонными, однако у хозяев, живущих в утепленных домах круглый год, водились и постоянные. Про Старостина не знали, привезен он или завелся, он был скрытен, как Клюзнер. Потому что известны были случаи, когда домовые заводились, зарождались из душ деревьев, срубленных и использованных для строительства, а капельмейстеров дом на околице был бревенчатый, настоящий. Старостин был рассказчик, говорун. В отличие от Паули Йо — тот и мыслил-то с акцентом, предпочитал философию поведения, всякие шутки, притчи в лицах, нелепые выходки.

Притворившись крысой, Паули промчался перед Клюзнером и индейцем по колодезной тропке и сшиб росший на ее обочине мухомор.

— Эти грибы у нас варят, сушат и курят.

— Зачем?

— Чтобы восчувствовать… как это перевести?.. шаманские полеты.

— Это кому-то надо так суетиться, чтобы восчувствовать, — сказал Клюзнер со смешком. — А я лично всю жизнь безо всяких грибов — кýренных либо вареных — приземлиться не могу.

Тут зазвенело неслышно за сторожкой, где из наперстков пили дождевой отстой с сосновой иголочкой, сев в кружок, гости Старостина, Шерстяной, Мурый, Из-баула, Морфесси, Хованец, Ахти Укко и Имели, и Паули Йо помчался к ним со своей стопочкой.