Покровитель птиц

Квартира Хозяина была необычная. Едва сворачивали вы с набережной под арку, встречала вас врезанная в уступ этой арки дверь; войдя, вы оказывались в клочке пространства, называемом Хозяином вестиблюем, — крутая узкая внутренняя лестница вела вас в собственно квартиру, состоявшую из кухоньки, притулившейся наподобие ласточкина гнезда над аркою и полом своим спрямлявшей арочный свод (из кухонного окна открывался необычный вид на мостовую Фонтанки, взгляд исподлобья, одни ноги прохожих и колеса автомобилей, вид на реку без реки) и большой сравнительно комнаты…

«Ночные любимцы»

Единственная ступень, ведущая к двери дворницкой нашего капельмейстера, и сама дверь, и влепленная в арочный потолок наподобие ласточкиного гнезда малая кухонька с окном во всю торцовую стенку, и заворачивающая во двор изогнутая длинная арка, — всё несло на себе печать некоей тайны, недоговоренности, припрятанного от мира уюта наособицу. В конце девяностых годов оголтелый воздух сумел стереть и тайны, и уюты со стен домов, испещрив заодно сами стены уродливыми граффити, превращающими дом в убогую клейменую беспородную скотину.

Зря, зря отменили в школах уроки рисования! может, оказавшись лицом к лицу сначала с пустым листом белой бумаги, потом со своеручным на нем изображением чего бы то ни было угомонился бы бумагомаратель, у подростков, как их теперь называют, «тинейджеров» (а вы читали роман Достоевского «Тинейджер»?), не чесались бы руки на стенах малевать. Ось, бачь, говорила гоголевская мамаша ведомому за ручку дитяте, ось, бачь, яка кака намалевана.

И скажите вы мне, куда и зачем пропали династии местных маляров с учениками, обладавшие цветоощущением художников (словно сызмальства вложена была им в головушки матюшинская шкала, особая колерная палитра)? Их сменили бойкие дальтоники (жертвы лозунга «химию на поля!», испытаний атомных бомб, постчернобыльских ласковых дождей), красящие ныне городские дома бывшего императорского Санкт-Петербурга в уклончивые цвета нижнего белья.

Но продержавшиеся до конца шестидесятых незабвенные маляры еще успели оку явить (хотя бы отдельных счастливчиков) три известных петербуржцам с осьмнадцатого столетия синих цвета: слабо разбеленного bleu Benois, лазурного, лазуритно-ладжвардового звонкого неправильного ультрамарина да почти веджвудовской голубени. Склонные к бессонницам художественные натуры иногда наблюдают один из этих цветов зимней ночью, когда по неведомо откуда берущейся не особо и темной мягкой лазури загадочного петербургского неба несет ветер клочья розово-бежевых облаков. Жители лишились смешением пигментов или красок сделанного от руки синего цвета небесного того космизма, который растворен был в воздухе Города, хранил душу подобно некоему талисману.

Но в послевоенные сороковые, пятидесятые настоящие маляры с кистями еще не покинули своих постов, стены единственной клюзнеровской комнаты выкрасили они в тот самый звонкий, синий, космогонический, любимый цвет, на фоне которого всё сияло: малый бронзовый подсвечник, рамы картины, гравюры, фотографии, — и словно оживало дерево разных пород разновременных петербургских шкафов, кресел, напольных часов, клавесина.

Напомните и мне о синеве старых стен, охапки лобелий!

К бессемейному Клюзнеру, бирюку, как называла его Нина Ч., в дворницкую его постоянно ходила молодежь. С некоторыми занимался он композицией, с другими говорил о музыке, с художниками-штигличанами об искусстве; молодой поэт читал стихи. Это был мир, непохожий на тот, что окружал молодых собеседников его вне этих стен.

Речь зашла о Бахе, как всегда, смотревшем с портрета на гостей и на хозяина.

Хозяин взял вновь обретенную книгу Швейцера, которую, только что перечитав, несколько увеличил в объеме множеством разношерстных закладок, и, открыв страницу с одной из них, прочел: «Чем дольше смотришь на этот портрет, тем загадочнее становится выражение лица. Как это обыкновенное лицо превращалось в лицо художника? Как выглядел Бах, когда переносился в мир звуков? Как выражалась на его лице чудесная просветленность его музыки?»

— Интересно, — сказал молодой поэт, — каково душе человека (а ведь души существуют, правда? и где-то пребывают после смерти?), два с лишним века являющегося главным композитором мира?

— Вот тут вы неправы, — сказал Клюзнер, — в течение всего XVIII века Баха вообще не считали крупным композитором.

— Не может быть! — вскричали гости хором.