Покуда я тебя не обрету

Ингрид расхохоталась, и это у нее получилось куда естественнее, чем когда она рыдала по телефону. Она порхала по кухне с изяществом балерины – открывала холодильник, ставила еду на стол и так далее. Оказывается, она приготовила ему холодный ужин: лосось слабого посола с горчичным соусом, картофельный салат с огурцами и укропом и черный ржаной хлеб.

– Ну что ты, это же всего-навсего татуировка, что она такого меняет в жизни? Да ничего, – сказала Ингрид. – Но я очень гордилась собой. Я знала, что Алису вывернет наизнанку от одного звука моих слов, самая мысль о целом, неразбитом сердце для нее как рвотное. Я сказала ей так: «Целое, идеальное, нетронутое сердце, такое, какое будет приятно трогать моим будущим детям» – вот что я потребовала от твоей матери. И добавила: «Ну разве только сделай его чуть меньше, чем обычно, потому что мои груди тоже меньше обычных». Я очень гордилась собой – какая я сильная, сумела бросить ей в лицо все это, в то время как мое сердце было разбито вдребезги. Его разбили Андреас и твоя мамаша, но я не собиралась доставлять ей удовольствие, признавшись в этом.

– Как-как? – переспросил Джек; дело не в трудностях с речью, он точно знал, что не ослышался. – Ты хочешь сказать, что просила у нее целое, а не разбитое сердце?

– Кто в здравом уме захочет иметь разбитое сердце, Джек? Ты что! – воскликнула она. – Я потребовала от твоей матери то сердце, которое было у меня до того, как она трахнула Андреаса!

Ингрид зажгла свечу, тарелки и приборы уже стояли на местах; она не стала включать свет, полутьма и вид на сумеречный Стенспаркен ей больше нравились.

– А эта шлюха вытатуировала мне разбитое сердце! – продолжила Ингрид. – И еще гадкое, уродливее всякого мыслимого уродства. Да ты ведь помнишь, какое оно, Джек, ты же меня бинтовал.

– Я помню все наоборот, – сказал Джек; Ингрид налила себе вина в бокал, не предложив ему, видимо каким-то образом догадалась, что Джек не пьет (потом она сказала ему, что прочла об этом в интервью), – я помню, что ты попросила у нее разбитое сердце, а она сделала тебе нормальное. И хорошее при этом.

– Хорошее – это точно, – сказала Ингрид, встала рядом с Джеком и сняла рубашку (лифчика под ней не оказалось); Джек вообразил себе мисс Вурц – в такой же рубашке, без лифчика, расстегивает пуговицы перед папой.

Даже в полутьме, при свете свечи татуировка Ингрид Амундсен выглядела рваной раной – сердце было разодрано пополам по диагонали, кроваво-красные края темнее, чем остальное сердце, благодаря чему очень резко заметен край. Джек не видел более уродливой работы, вышедшей из-под рук Алисы, но Ингрид, кажется, ничего против не имела.

– Видишь ли, Джек, – сказала она, застегнув рубашку, – дети ее обожали! Они без ума были, прикасаясь к ней. И потом я поняла, что твоя мать дала мне то самое сердце, которое у меня было в тот миг, а не то, которое было у меня прежде. В самом деле, это было бы жестоко – носить на теле сердце, которого у меня больше нет. Хотя, конечно, Алиса и не думала делать мне приятное.

Она села за стол и наложила ему еды.

– Когда я хожу на тебя в кино, – сказала она, – я думаю о том, как гордится тобой твой папа и какую нестерпимую боль испытывала твоя мать.

– О чем ты?

– Каждый раз, когда она видела тебя в кино, она испытывала невыносимую боль – оттого, что в итоге ей пришлось поделиться тобой с другими. А ведь она совершенно не собиралась этого делать!

Еда была очень вкусная, к тому же Джек сильно проголодался; странно только, что музыки не было, но для музыкантов не существует «фоновой» музыки.

– Твой отец был очень религиозный человек, Джек, – сказала Ингрид, когда они вдвоем мыли посуду. – Это естественно – невозможно играть музыку в церкви и не быть религиозным; это только я могла так. Впрочем, я стала куда более верующей, когда бросила орган и стала играть на фортепиано – то есть когда стала играть вне церкви.

– Это как? Что значит «очень религиозный человек»?

– Когда Андреас и твоя мать надругались надо мной, Уильям мне кое-что сказал. Он дал мне совет: «Найди друга, посвяти ему всю себя, заведи ребенка, а лучше нескольких, и славь Господа». Ну конечно, со мной это не сработало, полностью по крайней мере, но это не важно! Важно другое – Уильям сказал мне это, потому что в это верил. Да, у меня есть дети, и я славлю Господа. Неплохой результат, я считаю.

– Значит, ты тоже религиозный человек?

– Да, но не такой, как твой папа.

– Я все равно не понял, объясняй дальше.

– Ну хорошо, возьмем твою мамашу, – терпеливо, словно маленькому упрямцу, который не хочет ее понять, принялась втолковывать Ингрид. – Твой папа ее простил, я – нет.

– Он простил ее?

– Он попробовал однажды ответить ей ударом на удар, но неожиданно пострадал сам. Думаю, больше он никогда не пытался ударить ее, – сказала Ингрид.

И куда только подевались дефекты ее речи, а может, Джек просто привык к ее манере и перестал их замечать?

Она сходила в гостиную и вернулась с фотографией.

– Красивая девушка, не находишь?

Джек узнал девушку тут же – именно с ней Уильям был в ресторане отеля «Бристоль».