Покуда я тебя не обрету

Алиса утверждала, что некоторые просто продолжают татуироваться – поверх старых наколок. Спустя известное время их тела делаются черными как ночь и рисунков разглядеть уже нельзя. Джек однажды видел такого клиента у Алисы – его руки от запястий и до плеч представляли собой сплошную черноту, казалось, это у него ожоги. В менее радикальных случаях рисунки, наложившись друг на друга, превращаются в этакий лабиринт, абстрактную картину, словно бы хозяин тела несколько раз завернулся в полупрозрачную шаль с узорами.

Для других же татуированная кожа превращается в святыню; они и мысли не допускают татуироваться поверх какой-либо старой татуировки, закрыть новой даже часть старой для них немыслимо. В случае Уильяма не так важно даже то, что большинство его татуировок были выполнены знаменитыми тату-художниками, ибо и в самых неудачных работах запечатлена музыка, дорогая его сердцу. И музыка, и слова оставили на нем несмываемые следы – не только на коже, но и на душе.

Хизер рассказала Джеку, что у папы на теле нет пустых мест, все татуировки немного накладываются одна на другую, так что тело выглядит письменным столом, целиком закиданным страницами с самой разной музыкой – токкатами, прелюдиями, гимнами и так далее; на стол накидали столько нотной бумаги, что столешницы уже не видно.

На спине у Уильяма, если приглядеться, под всеми парусами плывет корабль; он удалялся, обратившись к зрителю кормой, но рассекает не волны, а ноты, которые, кажется, готовы его поглотить. Ими же украшены и паруса, но корабль слишком далеко отошел от берега, что там за музыка, не разобрать. Это и есть работа Герберта Гофмана, но, как сказала Хизер, на фоне «бесконечных нотных пространств» тела папы корабль едва заметен; «Моряцкая могила», она же «Последний порт», куда меньше, чем думал Джек, и тонет в океане звука.

Папин любимый пасхальный гимн «Христос Господь воскрес сегодня» частично перекрывается вальтеровским[25] «Wächst auf, ruft uns die Stimme», первые две ноты которого располагаются там, где должны были быть ноты гимна – для хора, поющего «Аллилуйя». В других местах применялся схожий прием – на баховское рождественское «Jesu, meine Freude» накладывалось бальбастровское[26] «Joseph est bien mariè», так что слово «Largo» над нотами Баха наполовину закрыто.

И слова, и музыка из генделевского «Мессии» (хор «Ибо у нас родился сын») на полпути превращались в токкату из Пятой симфонии Видора, опус номер 42; на татуировке были выведены и сами слова «Оп. 42», и имя композитора. Джек с удивлением узнал, что папа всегда требовал татуировать имена композиторов целиком, не просто «Бах» или «Видор», но обязательно «Иоганн Себастьян Бах», «Шарль Мария Видор», причем они должны были быть написаны особым наклонным шрифтом, который со временем делалось почти невозможно разобрать.

Потому что чернила выцветают; от времени пострадали многие татуировки Уильяма, среди них «Мелодия для трубы» ре мажор Джона Стэнли, располагавшаяся у него на груди в районе правого легкого, – ноты для педали совершенно нельзя было разобрать, как и слово «Vivo» над первой нотой литаний Алена. Цитата из Алена, однако, выжила, благо располагалась на ягодицах, французский оригинал на левой, английский перевод на правой; воистину, даже сама юность быстрее покинет тело Уильяма, чем эти слова:

Разум бессилен идти вперед.
Лишь вера, как прежде, несется ввысь.

И то правда: у самого Уильяма еще остались силы идти вперед, а вот у его разума – нет. Именно это и говорила Джеку сестра. Каждый квадратный сантиметр папиной кожи выстрадан, в каждой ноте – смысл и позиция. У каждой его татуировки своя история, каждая – необходима. И места на коже у него больше нет – ему осталась лишь вера.

– Ты поймешь, о чем я толкую, когда увидишь его обнаженным. Хочешь ты или не хочешь, а это обязательно произойдет.

– Но почему? – спросил сестру Джек.

Хизер не стала вдаваться в подробности. Мысль об обнаженном отце преследовала Джека весь полет до Цюриха, и сказать, что перед посадкой Джек был напуган, значит ничего не сказать.

Швейцарцы, предупредила брата Хизер, обязательно запоминают, как тебя зовут, и рассчитывают, что в ответ ты хорошо затвердишь их имена. Перед камерой память еще ни разу не подводила Джека, но ему предстояло такое испытание, что он не мог не сомневаться в собственных способностях его пройти, и отнюдь не только актерских. Персонажи, которых ему предстояло встретить в Кильхберге, носили устрашающе сложные имена и играли тесно взаимосвязанные роли, которые, подобно папиным татуировкам, иногда накладывались друг на друга.

Джек как мог изучил ожидающих его в Цюрихе пятерых докторов и одного профессора; он как мог постарался вообразить их себе до встречи. Ведь не ему предстояло играть в этой постановке – им. Их заботам был вверен его отец, и перед Джеком стояла задача выучиться у них всему, чему только можно.