Покуда над стихами плачут...

Еще скребут по сердцу «мессера»,
еще
   вот здесь
    безумствуют стрелки,
еще в ушах работает «ура»,
русское «ура — рарара — рарара!» —
на двадцать
   слогов
    строки.

Здесь

   ставший клубом
    бывший сельский храм —
лежим
   под диаграммами труда,
но прелым богом пахнет по углам —
попа бы деревенского сюда!
Крепка анафема, хоть вера не тверда.
Попишку бы ледащего сюда!

Какие фрески светятся в углу!

Здесь рай поет!
Здесь
   ад
    ревмя
      ревет!
На глиняном истоптанном полу
томится пленный,
   раненный в живот.
Под фресками в нетопленом углу
лежит подбитый унтер на полу.

Напротив,

   на приземистом топчане,
кончается молоденький комбат.
На гимнастерке ордена горят.
Он. Нарушает. Молчанье.
Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.)

Он требует, как офицер, как русский,

как человек, чтоб в этот крайний час
зеленый,
   рыжий,
    ржавый
      унтер прусский
не помирал меж нас!

Он гладит, гладит, гладит ордена,

оглаживает,
   гладит гимнастерку
и плачет,
   плачет,
    плачет
      горько,
что эта просьба не соблюдена.
А в двух шагах, в нетопленом углу[17],
Лежит подбитый унтер на полу.
и санитар его, покорного,
уносит прочь, в какой-то дальний зал,
чтоб он
   своею смертью черной
комбата светлой смерти
   не смущал.

И снова ниспадает тишина.

И новобранца наставляют воины:
— Так вот оно,
   какая
    здесь
       война!
Тебе, видать,
   не нравится
    она —
попробуй
   перевоевать
    по-своему!

Скуки не было

«Образовался недосып…»

Образовался недосып.
По часу, по два собери:
за жизнь выходит года три.
Но скуки не было.

Образовался недоед

из масел, мяс и сахаров.
Сочтешь и сложишь — будь здоров!
Но скуки не было.

Образовался недобор:

покоя нет и воли нет,
и ни бумажек, ни монет.
Но скуки не было.

Газет холодное вранье,

статей напыщенный обман
и то читали, как роман.
Но скуки не было.

Как будто всю ее смели,

как листья в парке в ноябре,
и на безлюдье, на заре,
собрали в кучу и сожгли,
чтоб скуки не было.

Газеты

Сколько помню себя, на рассвете,
только встану, прежде всего
я искал в ежедневной газете
ежедневные как и чего.

Если б номер газетный не прибыл,

если б говор газетный иссяк,
я, наверно, немел бы, как рыба,
не узнав, не прочтя что и как.

Я болезненным рос и неловким,

я питался в дешевой столовке,
где в тринадцати видах пшено
было в пищу студентам дано.

Но какое мне было дело,

чем нас кормят в конце концов,
если будущее глядело
на меня с газетных столбцов?

Под развернутым красным знаменем

вышли мы на дорогу свою,
и суровое наше сознание
диктовало пути бытию.

«Узнаю с дурацким изумленьем…»