Покуда над стихами плачут...

Узнаю с дурацким изумленьем,
что шестнадцатого октября
сорок первого, плохого года[18]
были солнце, ветер и заря,
утро, вечер и вообще — погода.

Я-то помню — злобу и позор:

злобу, что зияет до сих пор,
и позор, что этот день заполнил,
больше ничего я не запомнил.

Незаметно время здесь идет.

Как романы, сводки я листаю.
Достаю пятьдесят третий год —
про погоду в январе читаю.
Я вставал с утра пораньше — в шесть.
Шел к газетной будке поскорее,
чтобы фельетоны про евреев
медленно и вдумчиво прочесть.
Разве нас пургою остановишь?
Что бураны и метели все,
если трижды имя Рабинович
на одной
   зияет полосе?

Месяц март. Умер вождь.

Радио глухими голосами
голосит: теперь мы сами, сами!
Вёдро было или, скажем, дождь,
как-то не запомнилось.
   Забылось,
что же было в этот самый день.
Помню только: сердце билось, билось
и передавали бюллетень.

Как романы, сводки я листаю.

Ураганы с вихрями считаю.
Нет, иные вихри нас мели
и другие ураганы мчали,
а погоды мы — не замечали,
до погоды — руки не дошли.

Музыка над базаром

Я вырос на большом базаре,
   в Харькове,
где только урны
   чистыми стояли,
поскольку люди торопливо харкали
и никогда до урн не доставали.

Я вырос на заплеванном, залузганном,

замызганном,
заклятом ворожбой,
неистовою руганью
   заруганном,
забоженном
   истовой божбой.

Лоточники, палаточники

   пили
и ели,
   животов не пощадя.
А тут же рядом деловито били
мальчишку-вора,
   в люди выводя.

Здесь в люди выводили только так.

И мальчик под ударами кружился,
и веский катерининский пятак
на каждый глаз убитого ложился.

Но время шло — скорее с каждым днем,

и вот —
превыше каланчи пожарной,
среди позорной погани базарной,
воздвигся столб
   и музыка на нем.
Те речи, что гремели со столба,
и песню —
   ту, что со столба звучала,
торги замедлив,
   слушала толпа
внимательно,
   как будто изучала.
И сердце билось весело и сладко.
Что музыке буржуи — нипочем!
И даже физкультурная зарядка
лоточников
   хлестала, как бичом.

Гудки