Покуда над стихами плачут...

Я рос в тени завода
и по гудку, как весь район, вставал —
не на работу:
   я был слишком мал —
в те годы было мне четыре года.
Но справа, слева, спереди — кругом
ходил гудок. Он прорывался в дом,
отца будя и маму поднимая.
А я вставал
и шел искать гудок, но за домами
не находил:
ведь я был слишком мал.

С тех пор, и до сих пор, и навсегда

вошло в меня: к подъему ли, к обеду
гудят гудки — порядок, не беда,
гудок не вовремя — приносит беды.
Не вовремя в тот день гудел гудок,
пронзительней обычного и резче,
и в первый раз какой-то странный,
   вещий
мне на сердце повеял холодок.

В дверь постучали, и сосед вошел,

и так сказал — я помню все до слова:
— Ведь Ленин помер. —
И присел за стол.
И не прибавил ничего другого.

Отец вставал,

   садился,
    вновь вставал.
Мать плакала,
   склонясь над малышами,
а я был мал
   и что случилось с нами —
не понимал.

Отец

Я помню отца выключающим свет.
Мы все включали, где нужно,
а он ходил за нами и выключал, где можно,
и бормотал неслышно какие-то
   соображения
о нашей любви к порядку.

Я помню отца читающим наши письма.

Он их поворачивал под такими углами,
как будто они таили скрытые смыслы.
Они таили всегда одно и то же —
шутейные сентенции типа
«здоровье — главное!».
Здоровые,
мы нагло писали это больному,
верящему свято
в то, что здоровье —
главное.
Нам оставалось шутить не слишком
долго.

Я помню отца, дающего нам

образование.
Изгнанный из второго класса
церковноприходского училища
за то, что дерзил священнику,
он требовал, чтобы мы кончали
все университеты.
Не было мешка,
который бы он не поднял,
чтобы облегчить нашу ношу.

Я помню, как я приехал,

вызванный телеграммой,
а он лежал в своей куртке —
полувоенного типа —
в гробу — соснового типа, —
и когда его опускали
в могилу — обычного типа,
темную и сырую,
я вспомнил его
выключающим свет по всему дому,
разглядывающим наши письма
и дающим нам образование.

Кульчицкие — отец и сын