Покуда над стихами плачут,пока в газетах их порочат,пока их в дальний ящик прячут,покуда в лагеря их прочат, —до той поры не оскудело,не отзвенело наше дело.Оно, как Польша, не згинело,хоть выдержало три раздела.Для тех, кто до сравнений лаком,я точности не знаю большей,чем русский стих сравнить с поляком,поэзию родную — с Польшей.Еще вчера она бежала,заламывая руки в страхе,еще вчера она лежала,быть может, на последней плахе.И вот роман нахально крутити наглым хохотом хохочет.А то, что было,то, что будет, —про то и знать она не хочет.
Звонки
Диктаторы звонят поэтампо телефонуи задают вопросы.Поэты, переполненные спесью,и радостью, и страхом,охотно отвечают, ощущая,что отвечают чересчур охотно.Диктаторы заходят в комитеты,где с бранью, криком,угрозами, почти что с кулакамипомощники диктаторов решаютсудьбу поэтов.Диктаторы наводят справку.— Такие-то, за то-то.— О, как же, мы читали. —И милостиво разрешаютпродленье жизни.Потом — черта.А после, за чертою,поэт становится цитатойв речах державца,листком в его венке лавровом,становится подробностью эпохи.Он ест, и пьет, и пишет.Он посылает изредка посылкитому поэту,которому не позвонили.Потом все это —диктатора, поэта, честь и славу,стихи, грехи, подвохи, охи, вздохи —на сто столетий заливает лавагрядущей, следующей эпохи.
Медные деньги
Я на медные деньги учился стихам,на тяжелую гулкую медь.И набат этой меди с тех пор не стихал,до сих пор продолжает греметь.Мать, бывало, на булку дает мне пятак,а позднее — и два пятака.Я терпел до обеда и завтракал так,покупая книжонки с лотка.Сахар вырос в цене или хлеб дорожал —дешевизною Пушкин зато поражал.Полки в булочных часто бывали пусты,а в читальнях ломились ониот стиха, от безмерной его красоты.Я в читальнях просиживал дни.Весь квартал наш меня сумасшедшим считал,потому что стихи на ходу я творил,а потом, на ходу, с выраженьем читал,а потом сам себе: «Хорошо!» — говорил.Да, какую б тогда я ни плел чепуху,красота, словно в коконе, пряталась[41] в ней.Я на медные деньги учился стиху.На большие бумажки учиться трудней.