Покушение в Варшаве

Теперь государевой милости хоть отбавляй. Удачи – горстями ешь. Первое место одесную царя, тень за его спиной. Нынешний император даровал ему столько доверия, что не удержать. Когда Александр Христофорович впервые сел в экипаж Никса – ехать к армии, он даже не предполагал, что станет спутником государя навсегда.

И навсегда потеряет покой. Превратится в чуткое ухо, верное плечо, единственную охрану там, где никого, кроме них двоих. Императора бесполезно было охранять. Раз на Дунае въехали в лес. Широколиственное чудо. Светлое, сухое. Без запаха прели и опавшей хвои. Никс вдыхал полной грудью, слушал птиц. Сразу как-то успокоился. Вместо гнева впал в меланхолию по поводу низкого поступка братца Косеньки[16]. И хотя раньше кричал, что и не знает, как выбираться из заваренной каши, сейчас вдруг всей душой решил положиться на волю Божию. Не оставит.

Но на Бога надейся, а сам не плошай. Крепости берутся войсками. Не в последнюю очередь – их количеством. План же кампании с турками был составлен с учетом польской армии. Константин сначала согласился, и Главный штаб обсчитал совместные действия. Но потом цесаревич сдал назад. Как делал всегда. Оставив брата одного выбираться. Зла не хватало на этого капризного борова!

У Александра Христофоровича была своя причина оч-чень не любить второго из великих князей. Хотя, конечно, он строго соблюдал… и никогда себе не позволял… Но есть занозы. Более двадцати лет назад Константин соблазнил Доротею Ливен, сестру Бенкендорфа, уже замужнюю, но любопытную дурочку. А он, брат, ничего не мог сделать члену августейшего семейства, даже вызвать на дуэль. Тем более что сестра сразу вспылила: не его дело, сама взрослая, поступаю, как хочу! Но вот этой-то низости шеф жандармов не мог простить скорее себе, чем цесаревичу. И не любил того крепко, хотя сдержанно, по немецкой рассудительной натуре.

Теперь наш боров довел даже государя.

– Он поносил нынешнюю войну. Говорил, что нам не стоило начинать и ввязываться. Что Священный союз – панацея! – Император через губу выплевывал слова. – А нынче пишет, что будет считать себя опозоренным, если войска, которые он тренировал, пойдут на войну. А он останется дома в Варшаве.

Неизвестно, что больше обидело Никса: что Константин отказал ему в необходимом, или что назвал Варшаву «домом».

– Вообрази, – наедине царь всегда говорил Бенкендорфу «ты», – что будет, если он собственной персоной появится на театре военных действий. Вся Европа решит, будто мы хотим посадить его на греческий престол. А мы того как раз не хотим. Да и он сам тоже.

Ну, чего хочет, чего не хочет цесаревич – темна вода во облацех.

– Я оскорблен до глубины души. А как государь поставлен еще и в неловкое положение. Можно требовать повиновения от подданных, если родной брат смеется над моими приказами? Я смирялся перед ним всякий раз, когда он говорил «нет». Ведь он уступил мне корону…

«Полноте, он уступил вам место под пулями, потому что знал о готовящемся мятеже».

– Но все же он и есть настоящий царь, а я – только заместитель.

«Вы сами этому не верите».

Александр Христофорович не мог следить за мыслями императора. Его пугал лес. В жизни за себя так не трясся, как за это золотое Пасхальное яичко, облупить которое – тьма желающих. Где они? Где охрана? Не ровен час, разбойники. Турки. Территория-то еще вражеская или наша? Их всего двое. Кучер не в счет, его убьют первым…

Бенкендорф достал саблю и положил себе на колени.

– Короноваться вам надо. В Варшаве. Чтобы поляки подчинялись непосредственно вам, а не вашему брату.

И это было проговорено сто раз. Никс скосил глаза на саблю, усмехнулся и не прервал рассуждений, будто не заметил. Часа два провели в дороге. Солнце начало садиться. Сумерки поползли по низам. Поляны приобрели тревожный вид. Дневные птицы смолкли. Запели другие. Некоторые голоса Бенкендорф хорошо различал, иных не знал – местные. Дорога стала наезженной, широкой. Вскоре расступились деревья на опушке, и впереди, под горой, замаячил лагерь. Мелькание огней между палатками. С расстояния не долетала речь. Свои? Турки?

Шеф жандармов непроизвольно напрягся, потянул с клинка ножны.

– Наши, – как бы мимоходом бросил государь. – Костры на равном расстоянии друг от друга.

И все. У Александра Христофоровича ослабели руки. Оплошал, старый! Не заметил очевидного.

– Я мучаю тебя, – извиняющимся тоном сказал Никс. – Вечно спешу как на пожар. Скажи, если невмочь.

Вмочь, невмочь – кто же уступает свое место подле государя?

– Значит, твое слово: короноваться? – Император и сам все знал. Тянул, не хотел обидеть брата. Но всему есть предел.

Теперь вот ехали в Варшаву.

* * *

Шенбрунн