Пол и секуляризм

В дискурсе секуляризма гендерное разделение труда приписывалось биологии, но у него также был эволюционный аспект, связывавший цивилизационный прогресс, а следовательно, и прогресс белой расы, со специализированной функцией каждого пола. Так, французский социолог Эмиль Дюркгейм полагал, что половая и социальная дифференциация развивались одновременно. В далеком прошлом, отмечал он, социальные отношения основывались на сходстве. Различения между мужчиной и женщиной были едва заметны. Оба пола имели одни и те же размеры и выполняли одинаковые функции. Женщины, подобно самкам некоторых животных, гордились своей воинственной агрессивностью. Сексуальные отношения были случайными («механическими»), такой вещи, как супружеская верность, не существовало. Приход рациональности, выражавшийся в разделении труда, все это переменил. Дифференциация стала знаком цивилизации. Женщина «удалилась от военных и общественных дел, давно уже жизнь ее целиком сосредоточилась внутри семьи». В результате «две значительные функции психической жизни как бы диссоциировались», женщины стали специализироваться на женских «эмоциональных функциях», мужчины — на «интеллектуальных»[133]. Английский писатель Г. Уэллс откликнулся на эти темы, отметив, что «на протяжении долгого времени в человеческом развитии у эволюционных сил была тенденция к дифференциации. Взрослая белая женщина отличается от взрослого белого мужчины больше, чем чернокожая женщина или женщина-пигмей от соответствующих мужчин»[134]. В 1908 году Айван Блох заявил: «Очевидно … что вся цивилизация в целом — продукт физической и психической дифференциации полов»[135].

Историк Стефан Дюдинк отмечает двусмысленность этих широко распространенных взглядов:

Только передовые общества, как предполагалось, организовывали свою социальную, политическую, моральную и культурную жизнь в соответствии с истинными понятиями о половым различии. Общества, не подчинявшиеся правилам природы в этой части, становились отсталыми. То есть до некоторой степени мужественность и женственность стали целями на горизонте исторического развития. Однако сами эти концепции были надежно защищены от истории[136].

Философ Корнелия Клингер указывает, что Гегель связывал роль женщин с семьей и характеризовал их как вечное присутствие. Даже переживание времени, по его словам, отличалось у обоих полов: время женщины — это циклическое время природы, время мужчины — линейное время истории. Георг Зиммель видел в женщине гаранта целостности, которая в противном случае оказывалась под угрозой: «женщина представляет единство, в отличие от мужчины, который тесно связан с рассеянной множественностью не поддающейся оценкам жизни»[137]. Понятие о разделении труда подразумевало взаимодополнение: оба пола выполняли разные, но необходимые функции в «гармонии соответствующего друг другу неравенства», основанного на исторически эволюционировавших природных различиях между полами[138].

По меньшей мере с 1520‑х годов доктора настаивали на том, что тела, а потому и природа, мужчин и женщин совершенно различны[139]. Однако начиная с XVIII века аргумент получил новую, более сильную форму: ключом к изменению было нервное тело. Ранняя сенсуалистская физиология не делала различий между женщинами и мужчинами. Например, Бернар Мандевиль в «Басне о пчелах» (1714) настаивал на том, что гендерное различие — результат различия в воспитании и обычаях: «Нет такого труда Ума, который Женщины были бы не в состоянии выполнять, по крайней мере, так же хорошо, как Мужчины»[140]. Но уже к концу XVIII века повсеместно утверждалось, что у женщин более тонкая нервная система и потому они наделены большей чувствительностью, чем мужчины. В Англии, как пишет Баркер-Бенфильд, этот взгляд «стал главной конвенцией литературы XVIII века»[141]. Да, были те, кто критиковал представления о том, что у женщин иная нервная система (среди них Мэри Уолстонкрафт), но этот взгляд популяризировался, как предполагает Баркер-Бенфильд, благодаря тому, что он был частью литературы того времени[142]. Во Франции делали похожие отсылки к нейрофизиологии. Повсеместно разошелся пространный комментарий французского историка Жюля Мишле: