Пол и секуляризм

Уникальной ценностью было материнство, и оно, утверждает Бриттейн, требовало к себе отношения, отличного от того, что получали мужчины. Послевоенные конституции во Франции (1946), Италии (1947) и Западной Германии (1949) содержали слова о равенстве мужчин и женщин; Всеобщая декларация прав человека (1948) сделала равенство мужа и жены в браке одним из своих главных принципов. Однако трудно сказать, что означало это равенство, помимо права голоса, которое отныне предоставлялось всем взрослым гражданам. Вполне предсказуемо, по-видимому, что реформирование гражданского законодательства (развод, опека над детьми, оспаривание власти отца, дискриминация на рабочем месте, доступ к образованию, позитивная дискриминация) последовало отнюдь не сразу; оно шло медленно и неровно, сопровождалось серьезными конфликтами, некоторые из которых не разрешены и по сей день. Однако изменение общественных практик яснее просматривалось в демографической статистике: в 1960–1980‑х годах в целом произошел резкий спад рождаемости, упал процент браков, все больше детей рождалось вне брака и наблюдался рост разводов. Уменьшившиеся семьи означали, что женщина не столь много времени тратит на деторождение, при этом наблюдался рост числа работающих женщин и расширялось само представление о том, что значит быть женщиной.

Экономические репродуктивные права женщин стали публичными темами. С разной степенью успешности проходили кампании за искоренение гендерных стереотипов в работе, равную заработную плату и признание экономической ценности домашнего труда женщин. На репродуктивном фронте призывы легализовать контрацепцию и аборт подчеркивали право женщины на выбор и необходимость его защиты государством: это был пример того, как новая свобода требовала новых правил, которые бы определяли ее позволяли осуществлять. В 1970‑е и 1980‑е многие европейские государства признали право на аборт с различными оговорками и ограничениями^{17}.

Спикеры международных конференций связывали проекты развития для третьего мира (как он тогда назывался) с контролем женщин над их репродуктивностью. Серьезный прорыв произошел на Международной конференции по населению и развитию, проходившей в Каире в 1994 году, когда аргументы феминисток возобладали над предшествующими стратегиями, связывавшими улучшение положения женщин и контроль за рождаемостью. В Каире причинно-следственная связь была перевернута, и наделение женщин правами было поставлено в центр внимания: это означало повышение уровня образования женщин, предоставление им работы, приносящей удовлетворение, стимулирование разделения домашнего труда между супругами и, самое главное, контроль над их репродуктивными способностями. Утверждалось, что женщины, наделенные подобными правами, сами захотят иметь меньше детей, замедлив рост населения[387].

Когда феминистки и борцы за права человека переключились в этот период на международную ситуацию, их работа оказалась заложницей повестки холодной войны, но при этом некоторым образом стала теснее связана с идеями прав, чем на «кухонных дебатах». Западная либеральная идея индивидуальных прав (применительно к религии или к женщине, неважно) была статьей экспорта, способом подрыва коммунистических представлений об общей, коллективной ответственности и потому способом деполитизации вопросов экономической причинности. Мойн отмечает, что если в 1940‑е дискурс прав человека «подразумевал политику гражданских прав у себя дома», в 1970‑е он уже был озабочен «политикой страданий за рубежом»[388]. Это, безусловно, было так на конференциях ООН, проводившихся в 1975–1995 годах, когда велись споры о том, как улучшить положение женщин в развивающихся странах. Если делегаты из Западной Европы и США сосредоточились на экспорте своих представлений об индивидуальных правах (целями были свобода и эмансипация), делегаты от глобального Юга говорили о социальной справедливости и политике дискриминации — их язык чаще был языком равенства, ставившим акцент на необходимости поисков альтернативы капитализму[389].

К концу холодной войны и краху СССР либеральный западный проект стал господствующим. Вместо дебатов о связи между экономическим развитием и социальной справедливостью внимание все более было сфокусировано на таких вопросах, как насилие над женщинами как источник их угнетения. Считалось, что насилие прежде всего характерно для «неразвитого» мира, где происходили убийства во имя чести, сати (самосожжения вдов) и другие неприемлемые практики, нарушавшие телесную целостность девочек и женщин. Я еще вернусь к тому, как «насилие над женщинами» создало условия для антимусульманского импульса в дискурсе секуляризма в XXI веке. Пока я только хочу отметить, что акцент на телесной неприкосновенности, индивидуальном выборе и сексуальных правах означал, что женщины (на которых ссылались, как на «пол» в XIX веке) вновь изображались как прежде всего сексуальные существа, а эта репрезентация могла быть истолкована самыми разными способами.

Сексуальная свобода