Поль Робсон

— Вождь русских большевиков и мирового пролетариата Ленин в 1918 году написал «Письмо американским рабочим», — оживленно продолжал Маккей и, вытащив из кармана пиджака потрепанную брошюру, прочитал: — «В американском народе есть революционная традиция, которую восприняли лучшие представители американского пролетариата, неоднократно выражавшие свое полное сочувствие нам, большевикам. Эта традиция — война за освобождение против англичан в XVIII веке, затем гражданская война в XIX веке».

Клод бережно спрятал брошюру в карман и произнес взволнованно:

— Я счастлив, что видел и слышал этого великого человека и горжусь своей причастностью к его благородному делу. — Помолчал немного и уже спокойнее сказал: — У русских не хватает бумаги, но они предложили мне издать сборник моих стихов под названием «Негры в Америке». Ни от кого в жизни не получал более дорогого подарка…

Беседа с поэтом произвела на Поля сильное впечатление. На протяжении всего обратного путают Ниццы до поселка он молчал, размышляя об услышанном, и только перед домом выговорил с удивившей Эсланду решимостью:

— Я обязательно поеду в Россию!

И еще одна запомнившаяся Полю встреча, на этот раз в Париже. Гертруда Стайн, законодательница англо-американской авангардистской прозы, прослышав о восходящей музыкальной звезде из Америки, пожелала послушать пение Робсона в своей квартире-студии на улице Флерюс, 27.

Хороша знавший писательницу Эрнест Хемингуэй в книге воспоминаний о молодых годах, проведенных им в Париже, «Праздник, который всегда с тобой» оставил такой ее портрет: «Мисс Стайн была, крупная женщина — не очень высокая, но ширококостная. У нее были прекрасные глаза и волевое лицо… Она напоминала мне крестьянку с севера Италии и одеждой, и выразительным подвижным лицом, и красивыми, пышными и непокорными волосами, которые она зачесывала кверху так яге, как, верно, делала еще в колледже».

Но показавшееся Хемингуэю «выразительным» и «подвижным» лицо хозяйки при виде Поля не отразило ничего, кроме настороженного любопытства, а «прекрасные глаза» смотрели цепко, оценивающе и даже пренебрежительно. Обменявшись со своим единственным в тот вечер гостем несколькими вежливыми, ни к чему не обязывающими фразами, Стайн величаво уселась на слишком хрупкий для ее грузного тела стул в центре огромной комнаты и приготовилась слушать.

Робсон еще накануне встречи испытывал двойственное чувство: с одной стороны, он не мог оставаться безразличным к тому интересу, который он вызывал как актер и певец у самых разных людей, независимо от рода их деятельности и социального положения. Начинающему артисту не дано выбирать аудиторию по своему усмотрению или вкусу. Он жаждет признания, он ищет успеха по ту сторону рампы, где темнотой зала скрыты лица, характеры и судьбы его зрителей и слушателей, каждому из которых дано право оценивать талант и труд артиста. Но, помимо признания публики, он нуждается в поддержке своих товарищей, служителей искусства. Кому, как не им, познавшим все муки и радости творчества, выносить столь необходимые для него, дебютанта, суждения и оценки.

А с другой стороны, для Поля уже не было секретом, что в творческой среде рядом с доброжелательностью могла соседствовать зависть, прекрасному чувству актерского товарищества противостояло своекорыстное стремление посредственности помешать утверждению таланта. Понимал Робсон и опасность, которую таил в себе первый успех: естественное желание артиста быть понятым, признанным и любимым могло заставить его поступиться творческими принципами, пойти на поводу у публики, угождая ей, потворствуя невзыскательным вкусам. Отталкивало Поля и оскорбительно-снисходительное отношение к нему разного рода знатоков и меценатов, пытавшихся сделать молодого негритянского певца экзотической диковинкой своих салонов.

Поль скорее обрадовался, чем огорчился, когда Стайп барственно-небрежно прервала его пение. «Прослушивание» в квартире-студии на улице Флерюс, 27, завершилось многословным монологом хозяйки, из которого явствовало, что Робсон занимается не своим делом.

— Мне не по душе, что вы поете спиричуэле, — резко сказала Стайн. Было заметно, что растерянность Поля доставляет ей удовольствие. — Зачем вы их исполняете и, главное, для кого?

Отвечать Поль не стал, сухо простился с хозяйкой дома и уже на улице клял себя за легкомыслие, с которым согласился на эту встречу.

Стайн по-своему истолковала сдержанное поведение и поспешный уход Робсона. Когда позднее Полю передали ее слова о ничтожестве негров, он только брезгливо поморщился. Что можно было ждать от женщины, вообразившей себя законодательницей художественных вкусов, всерьез утверждавшей, что, кроме нее самой да «отчасти Генри Джеймса», «никто ничего не сделал для развития английского языка со времен Шекспира»?