Полдень Брамы

Ольга тоже чаще молчит, чем говорит, в этом мы с ней похожи. И еще она одного со мной знака, знака огня. Это я понял еще в прошлый раз, до того как мы выяснили свои знаки, рассаживаясь по кругу. Она прямо-таки взбесилась от слов Нины, что не нужно лечить (хотя сама экстрасенсорикой не владеет совсем), и сдержала бешенство, и сидела тихая, с угрюмыми глазами. Картинки ей тоже сегодня привиделись, но я их не запомнил, потому что она говорила после Тамары, после черного тюбика.

Запястья у нее потрясающе тонкие. Но она гораздо более нервна и пуглива, чем девочки из моего сна. Те были спокойней, ласковей, пронзительней…

Медитация — это здорово. Это выход в иное измерение, воплощенная вертикаль. Это лестница Иакова. (Точнее, самое ее начало, первые ступеньки.)

Было так хорошо, что я почти забыл о том, что случилось до нее. А до нее я чуть было не поругался с Ниной. В результате чего она заключила, что я типичный Овен. (Я не Овен! Я давно перерос свой знак и отбросил его, как высохший кокон. Я терпеть не могу астрологию и не нуждаюсь в ней! И на это Нина сказала, что слышит Овна, самого характерного Овна. Впрочем, добавила она, со временем из меня выйдет отличный ученик. Самые лучшие ученики выходят не из тихих и покладистых, а из буйных и непокорных. Таких, как Вивекананда. Помните, он был самым строптивым и гордым из всех учеников Рамакришны?)

Я был благодарен Нине за эту параллель, но моего пафоса она не сбила.

А взвился я, когда они говорили об Армении и Азербайджане.

— Вы знаете, что там происходит? — спросила наша наставница. — Там идет переход с плана свадхистханы на план манипуры, и от этого льется кровь.

До этого она вскользь заметила, что Сталин — тоже исполнитель божественного плана, и проведенное им людское уничтожение было отнюдь не бесцельным.

Почему-то я не могу спокойно проглатывать подобные заявления.

Потом была медитация, и я все забыл. Вернее, все стало не важно. Я чувствовал только щемящую благодарность к Нине и группе за этот выход вовне себя. В одиночку я бы так далеко не вышел. Когда медитируешь в одиночку, все гораздо слабее, и картинки тусклее, если они вообще есть. Но даже не это главное: удивительное ощущение братства возникло во время постройки группового тела и самой медитации. Редкое чувство, безмерно ценимое мной. В каком ином месте, в какой иной компании мог бы я очутиться за одним столом с майором милиции, приятельски болтая и — больше того — ощущая его в медитации ближе чем братом, надежней чем другом, ощущая его частью себя, частью нашего общего космического тела?.. Щипало в глазах, оттого что он такой чудный парень, а я еще плохо подумал о нем при первом знакомстве, вот только — какая жалость — мозги у него насквозь просовеченные, но это не страшно, он разберется со временем, не зря же он пришел сюда, отличный мужик, не зря же мы собрались вместе…

Я люблю их всех, Господи.

Только пусть они больше не говорят таких страшных вещей про Сталина и про войну в Армении.

Я не хочу их терять.

Не хочу больше никаких поисков, разрывов, уходов и перемен. Не могу больше катиться вечным колобком, от обретения к обретению, от краха к краху. Я выбрал.

Теософия. Прекрасное слово. (Не то что синоним его — «оккультизм», — кривляющиеся во рту звуки.)

Богомудрость. Я — теософ, не оккультист. Я хочу познать Божью Мудрость. Ничего больше, никаких прочих желаний во мне не осталось.

Марьям, — позвал я около полуночи, погружаясь в медитацию. Марьям…

…И увидел ладонь, сжимающую раскаленный уголь. Уголь прожег ее насквозь. В образовавшемся в ладони отверстии видно ночное звездное небо.

* * * * * * * *

Сегодня я все сжег.

Неделю, стиснув зубы, перечитывал свои дневники и письма, плавал в жгущем пробужденном пространстве больной любви, бесплодного одиночества, рушащихся, словно песочные домики, юношеских надежд. Не переставая, ныло сердце, валидол не спасал. Не мог заснуть до шести, до семи утра, прошлое теребило и скреблось, стучала кровь в висках, и медитации не помогали — выскакивал из них, не умея отстраниться от тоскливых, разбуженных энергий.

Сегодня дочитал последнюю тетрадку, выволок всю груду на улицу — там как раз сжигали ящики на задворках мебельного магазина — и смотрел, пока все это не сжалось, не сгорбилось, не превратилось в темную горку пепла.